Тебя все ждут

Вновь оказавшись в папенькином кабинете, я удивился, как много всего изменилось за полчаса. Дверь в заднюю комнату была открыта, кровать с балдахином подсвечена – мне показалось, даже слишком красиво, контрастно, как на старинной картине. На кровати лежало тело старого графа.

Здесь было явно прохладнее, чем во время церковного действа, будто бы кабинет пытались проветрить, но как следует не сумели или не успели. К церковному запаху воска и ладана примешивался кислый пиротехнический дым – и неожиданный запах хвои.

Под моими колёсами захрустело: пол был усыпан еловыми веточками. Или, может, сосновыми.

Рядом с кроватью стоял молодой человек в рясе – один из тех, кто недавно пел в хоре, – держал у живота книгу и бормотал очередные молитвы. Освещение было настроено так, что из темноты выступало только лицо и белый воротничок.

Мы с Ольгой пересекли кабинет – и увидели, что теперь на подушке уже не голова Бориса Васильевича, а маска. Маска действительно была сделана хорошо. Она была похожа на настоящего Жукова больше, чем обычно покойник бывает похож на того же самого человека при жизни.

Я, конечно, опять вспомнил дедушку – как он лежал на сцене МХАТа, на фоне чёрного задника, изголовье гроба было приподнято, чтобы дедушку было лучше видно из зала. Я тогда тоже подумал, что свет слишком контрастный, слишком «рисующий», бутафорский… а с другой стороны, какому свету и быть на сцене? Софиты-то те же самые… Театральными были и речи – трагичные, высокопарные. Но опять же – какими им быть, если все голоса были отлично поставленные, убедительные; все чувства – послушные повороту переключателя; слёзы – тоже надёжные, крупные, хорошо видные из последнего ряда… Насколько я знал, у дедушки не осталось (или никогда не было) близких друзей.

За дедушкиным гробом на чёрном заднике висела большая чёрно-белая фотография пятидесятых или шестидесятых годов, по всем тогдашним правилам: щёки отретушированы, притемнены, в глазах романтический блик, взгляд в светлое будущее мимо камеры. На фотографию падал косой луч софита. Венки, чёрные с золотом ленты, гвоздики, еловые лапы… От этих еловых лап возникало зимнее ощущение, хотя на улице было тепло, конец мая. Внутри гроба что-то белое, похожее на постель, – и смутное чувство, что как-то не очень прилично выставлять человека в постели на общее обозрение. На подушке лицо, в котором трудно было узнать…

– Постарайтесь заплакать, – сказал кондуктор.

Я не плакал на дедушкиных похоронах и поминках. И на отцовских, когда гроба никакого не было, а была только фотография, меньше дедушкиной раза в три и цветная, – тоже не плакал. И уж подавно мне не хотелось плакать при виде резиновой маски. Но, к счастью, глаза щипало от дыма, и от не до конца отмытого масла, и от недосыпа: я удержал зевок – и слёзы-таки навернулись.

– «Покой, Господи, душу усо-опшего раба-а Твоего-о», – нараспев повторял молодой священник (или не священник) в белом воротничке.

Вдруг Ольга произнесла:

– Не похож.

На секунду я испугался: она про маску?! Маску сделали не похоже? (Мне-то, наоборот, показалось, похоже.) Она что, хочет сейчас каминг-аут устроить в прямом эфире?

– У тебя есть портрет папеньки? – спросила Ольга, не отводя взгляд от маски.

– «Нет», – отозвался кондуктор.

Я повторил.

– Давай запомним его… таким, – Оленька завела назад гибкие руки, за затылком расстегнула цепочку, сняла со своей груди медальон, раскрыла, посмотрела на портрет графа, сделала паузу, поднесла медальон к губам, нежно поцеловала портрет, закрыла и протянула мне. Я взял круглую металлическую бомбошку, нагревшуюся на Оленькиной груди, – и подумал, возможен ли в сериале, который показывают в современной консервативной России, на Первой кнопке, инцест.

* * *

И продолжал думать о том же самом, когда вернулся в комнату и в полусне досиживал перед иконами свои вечерние двадцать минут…

А почему бы и нет? Пусть не буквально-брутально, как в первой серии «Игры престолов», – об этом, понятное дело, нечего и мечтать… Но вот, например, в том фильме про Древний Рим – они ведь друг к другу почти и не прикасаются – Хоакин Феникс и эта сестра, в которую он влюблён, всегда забываю, как эту актрису зовут… Хотя нет, совсем не прикасаться неинтересно… А, вот же: «Война и мир»! Не наша, конечно, а бибисишная. Там брат с сестрой, Элен и Анатоль, как их, Курагины, – вполне внятно в постели валяются и целуются… И ничего. Как раз шоуфюреры обещали, что «Дом Орловых» – по сути «Война и мир». Может, так и задумано?

А может, выяснится, что она мне вообще не сестра?.. Мишеля она явно не любит. Шах-Дашков далеко. А если окажется, что я не родной сын, а усыновлённый… Или она. Почему нет? Очень даже распространённый сюжетный ход. И тогда…