Течет река Эльба

Тогда все задавали друг другу один и тот же вопрос: «Что же будет дальше?» Помнится, первым на этот вопрос ответил Кареву полковник Бурков. Совсем недавно, несколько месяцев спустя после похорон Сталина, он позвонил и сказал: «Прочитал твою бумагу, Карев. В ней все верно. Я сам, как ты знаешь, глубоко переживаю утрату. И хорошо старый ротфронтовец сказал: Сталин сломал шею Гитлеру. Но вот что, батенька мой, в народе говорят о каком-то потеплении. Смотри, не попадись на удочку. Мои распоряжения — незыблемы. Блюди их, ты страж...»

Карев, конечно, задумался над словом Буркова «потепление», стал еще больше присматриваться к жизни. Поедет в гарнизон, поговорит с солдатами, офицерами, и обязательно кто-нибудь из них и ввернет словечки: «Товарищ полковник, пора бы увольнения разрешить».

Григорий Титыч выпрямился, сделал несколько движений руками, чтобы поразмяться, взглянул в окно. На улице было пасмурно, шел мелкий, словно из сита, дождь, и это несмотря на июнь. Прохожие идут мимо комендатуры с зонтами, больше с черными: наверное, такие зонты практичнее. Разноцветные немцы носят в солнечную погоду, когда едут на пляжи или за город.

Карев снова углубился в бумаги. Вот датированное началом июня донесение. Как оно выстрадано! Сколько понадобилось бессонных ночей, чтобы обобщить все это и сделать выводы. А они, эти выводы, прямо сказать, были неутешительными: настойчиво распространялись слухи о каком-то «мистере Иксе», которые, может быть, обоснованы. Значит, надо быть начеку. Предлагал усилить караулы и внутренние наряды, выделить больше патрулей.

Карев перевернул последнюю страницу, подумал: «Это донесение отправлено второго июня». Прошло три дня. Бурков прочитал и позвонил. Насчет «мистера Икса» поблагодарил и меры одобрил. Он, оказывается, осведомлен, его Василий Григорьевич Цинин посвятил. Но за другие предложения распек на чем свет стоит. «Ты не один такой ретивый нашелся, Карев, — гудел в трубке голос Буркова. — Еще два ортодокса обнаружены. Кто? Ты их знаешь. Крапивин и Фадеев. С такими же предложениями выходят, да куда! В самую Москву. Целую петицию настрочили. Чего только в ней нет! И программу обучения летчиков надо пересмотреть, чтобы по низким и высотным целям проводить перехваты, и учить летунов свободному воздушному бою, и, конечно, мои указания считают консервативными. Ишь, куда метят! В Москву, в высокую инстанцию послали». И слышал Карев, выезжал Бурков к Крапивину, офицеров собирал, давал взбучку.

Карев снял трубку, попросил соединить его с подполковником Крапивиным. Иван Иванович оказался на аэродроме, полк готовился к ночным полетам. Крапивин, услышав, о чем спрашивает Карев, немного поморщился, ответил: «Писали, но, извините, нам теперь не до письма. Работы по горло. Горячка. Сами знаете, боевая готовность. Как с нами решил? Пока не беспокоит, а вливание сделал мощное, еле на ногах устояли. Приезжайте, посмотрите, как у нас идут дела, поговорим».

«Значит, не только мне попало. — Карев положил трубку. — И не только я думаю об этом. Все же напишу в Москву, в Главное политическое управление, там прислушаются. А письмо пошлю с лейтенантом Пузыней, он уезжает домой по замене, опустит где-нибудь в Минске. Москва должна прислушаться...»

Григорий Титыч положил чистый листок бумаги, обмакнул перо в чернильницу и решительно вывел первые слова: «Москва, улица Фрунзе, Главное политическое управление...»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Во время обеденного перерыва в скверике возле завода оптики под тенистым кустом сирени сидели Катрин Патц и Бригитта Пунке, ели бутерброды, запивали лимонадом. Воробьи кружились вокруг девушек, подбирали крошки.

— Такие маленькие, а прожорливые, — сказала Катрин и бросила кусочек ржаного хлеба. — Куда в них столько лезет. Смотри, смотри, больше себя кусок утащил…

Воробей, серый, с подпалинами, с куском хлеба в клюве, пытался примоститься на кусте сирени, но тяжелая ноша заставила его опуститься на землю. И как только воробей приземлился, на него тут же дружно налетели десятки других, пытаясь выхватить хлеб.

К подругам подошла Герда. Она хлопнула в ладоши, и воробьи, вспорхнув, описали круг, уселись на краешке черепичной крыши.

— Зачем спугнула! — пожалела Бригитта, кладя бутылку из-под лимонада в сумку.

— Ну их, — махнула рукой Герда, — поговорить не дадут: чирик-чирик, как Данила Бантик.

Катрин засмеялась:

— У тебя что, язык чешется?

— Есть малость, — ответила Герда, садясь на скамейку. — Онкель рта не дает открыть. Давай план, и только.

— Правильно делает, — заметила Бригитта. — С тобой можно в трубу вылететь, в ведомости распишешься — и ауфвидерзеен.

— Тоже скажет, — возразила Герда. — Когда это было?

— Не было, так будет, если замок на губы не повесишь.

Герда недовольно пожала плечами:

— Скажите лучше, о чем секретничаете?

— Разумеется, не о твоем Бантике, — ответила Бригитта.

— Этого только не хватало, — усмехнулась Герда. — Я думаю, у вас найдутся более веселые разговоры.

— Тебе бы только зубоскалить, — ответила Катрин.

— Ты сегодня не в духе, прости.

— И ты прости меня, — попросила Катрин.