Техника и практика психоанализа

Обе пациентки развили сильный сексуальный перенос ко мне уже с первых часов пребывания на кушетке. Их чувства поражали своей интенсивностью и примитивностью. В обоих случаях я испытал сильные затруднения, пытаясь направить их на работу с этим материалом. Они осознавали свои чувства и могли описать свои импульсы и желания, которые были сильно нагружены орально. Они хотели и даже требовали физической близости, телесного контакта, который означал для них инкорпорацию, обладание и слияние. Они были готовы к действиям и едва могли удержать себя от осуществления своих импульсов; они были фрустрированы и приходили в ярость от необходимости вербализации и размышления. Хотя они, казалось, слушали мои комментарии и интерпретации, обычные аналитические меры их не затрагивали, не оказывали на них влияния. Если они соглашались с интерпретацией, это было просто движением губ и средством заставить меня прекратить разговаривать. Они приходили на сессию полные рвения, но не за инсайтом, а только в поисках физической близости. Мои вмешательства казались им не относящимися к делу.

Сначала у меня было такое впечатление, что эти пациентки развили острый, интенсивный и глубоко регрессивный эротический невроз переноса. Но мне никак не удавалось установить с ними рабочий альянс. Их реакции переноса были совершенно Эго-синтонны и не подвергались самонаблюдению. Я стал осознавать безумство их проявлений любви ко мне. То, что, казалось, было разновидностью чувственной страсти, было больше похоже на настоятельный, подтачивающий голод. Их чувства ко мне были не просто невротически искажены, а скорее напоминали бред. Такие реакции были определены как психоз переноса (Little, 1958; Reider, 1957). (В разделе 3.4 я обсуждал различия между невротическими и психотическими явлениями переноса.)

Причиной большой интенсивности и «неподатливости» анализу являлась очень сильная тревога. В обоих случаях я установил, что пациентки были на грани падения в пучину гомосексуальной любви к матери. Их эротические реакции на меня представляли собой последнюю отчаянную попытку ухватиться за свою собственную сексуальную идентичность. У одной из них имелся дополнительный элемент, на который в конце концов был пролит свет: ее экстравагантные реакции были также отрицанием растущего осознания того, что она лишается контакта с людьми вообще. Это было утратой внутренних объект-репрезентаций.

За весьма короткое время я осознал, что моя первоначальная клиническая оценка этих пациенток была ошибочна. Утрата визуального контакта, сенсорная депривация, которая была вызвана лежанием на кушетке, мобилизовали интенсивный либидинозный голод и защиту. Эти пациентки не подходили для анализа, потому что они не могли вынести тех деприваций, которые требуются при классическом психоанализе (Wexler M., 1960). Их способность к формированию и поддержанию объектных отношений была слишком ограничена для того, чтобы они могли вынести все те превратности переноса, которые имеют место в анализе. В случае обычного психоневроза наряду с неврозом переноса существует более реалистичное объектное отношение к аналитику, которое позволяет сформировать рабочий альянс (Freud A., 1954a). Это относительно реалистичное объектное отношение, которое позволяет пациенту рискнуть развить интенсивный невроз переноса. У пациенток, которых я описываю, отсутствовала способность формировать и поддерживать такое отношение в этой сложной комбинации интимности, интенсивности и дистанции, присущей аналитической ситуации. В диагностическом отношении я с опозданием понял, что их, скорее всего, можно отнести к импульсивным зависимым характерам с психотическими тенденциями.

Когда я осознал степень их ограниченности в способности формировать объектные отношения, готовность к эксплозивным отыгрываниям, близость к психозу, я понял, что этих пациенток не следует подвергать строгим требованиям классического психоанализа. Они нуждались в психотерапии, которая не ставила бы под угрозу баланс защиты и инстинкта (Knight, 1953b). Я попытался усилить те защиты, которые казались относительно здоровыми, и усилить другие функции их Эго, предлагая себя как дополнительное Эго и Супер-Эго. Сессии проводились лицом к лицу, без упора на свободные ассоциации. Моя позиция предполагала твердый, прямой, дружеский, но прежде всего, несомненно, терапевтический тон. Я демонстрировал им их ошибки в мышлении и взглядах и предлагал лучшие альтернативы. Я стал их ментором и гидом. Я старался никогда не быть соблазняющим или наказывающим. Постепенно посредством идентификации функционирование их Эго улучшилось, и вместе с этим улучшилась их способность к более зрелым объектным отношениям. В конечном счете одна из пациенток смогла начать более классический анализ с другим аналитиком после полутора лет психотерапии. Другая пациентка оставалась в психотерапии со мной в течение пяти лет, но эта терапия стала более аналитической в последней ее части. Основания для такого рода решений будут обсуждаться в разделе 3.10.4 «Вопрос о смене аналитика».