Техника и практика психоанализа

Например, я уже ранее ссылался на случай профессора Х., который страдал от страха публичного выступления[54]. Обычный его ежедневный словарный запас свидетельствовал о его высоком образовательном и культурном уровне. На одной из сессий его ассоциации, связанные со сновидением, показали мне, что он борется с чувствами унижения, которые мучили его, когда он был маленьким мальчиком, в возрасте четырех-семи лет. На аналитической сессии его чувства сконцентрировались главным образом вокруг его ощущения стыда и смущения, которые возникли на состоявшемся недавно вечере, когда он должен был произнести короткую речь и когда его жена взглянула на него так, будто он стоит голый в ванной. Я хотел, чтобы он осознал то специфическое чувство, которое охватывало его в этих ситуациях. Я сказал ему: «Когда вы были на званом вечере и произносили речь и когда вы стояли обнаженным перед Вашей женой в ванной, вы более не были профессором Х или даже Джоном Х., вместо этого вы стали pischer[55]».

Я использовал это слово из иврита, потому что его мать имела привычку так называть его, чтобы выразить свое презрение, когда его штанишки оказывались мокрыми.

Этот инсайт задел пациента за живое. Он сначала был ошеломлен, но затем живо вспомнил несколько инцидентов, когда он чувствовал себя как pischer. Это не было ни интеллектуальным упражнением, ни поверхностной уступчивостью. Пациент повторно проживал ужасный стыд быть pischer, а также свою ярость по отношению к матери, которая так унижала его. На этой сессии он не чувствовал никакой враждебности ко мне отчасти из-за того, что тон моего голоса, когда я давал интерпретацию, был особенно мягким, поскольку я чувствовал, что слово pischer было чрезвычайно болезненным для него. На следующих сессиях, когда он вспоминал мою интерпретацию, он вычеркнул из памяти мой заботливый тон и действительно злился на меня.

Если мы просмотрим события этой сессии, то увидим, что у меня было несколько возможных путей для интерпретации. Я выбрал слово pischer, потому что в тот момент оно было наиболее заряжено фантазиями, наиболее ярким, и пациент, казалось, был готов обратиться к нему. Это было его слово, унаследованное от его матери и теперь ставшее его собственным; оно было живое и реальное (Ferenczi, 1911; Stone, 1954а). Мой мягкий тон был попыткой смягчить ту боль, которую, как я знал, я мог причинить. Я был уверен, что это окажет сильное воздействие, но я не хотел, чтобы этот удар был чересчур болезненным.