Техники и технологии в сакральном искусстве. Христианский мир. От древности к современности

И второе: наши современные философы говорят, что люди живут затверженными для себя представлениями, т. е. свои предположения они превращают в законы, а потом в удары судьбы. Похожие самозаговаривания имеют место и в современной мозаике: все крайне плоско и условно, и люди порой даже не понимают, почему у них выходит только так, и никак иначе. Причина же в том, что они закрылись от вещества. Это нечто вроде животного мира, который представлен лишь мультипликационными образами зайчиков и медведей, который никак не похож на мир реальный. Вот в таком же примерно плане живет современная мозаика.

…Если под микроскопом мы будем рассматривать крыло комара, оно будет показывать нам радугу – Преображенскую радугу, но в обыденной ситуации оно выглядит просто сереньким, невзрачным, почти ничего не весящим веществом. И вот в мозаике та же самая ситуация: масштаб в ней всегда потенциален. То есть, когда идет серьезный разговор, то и серьезное вещество для этого есть. И Древний мир давал нам эти примеры: скажем, когда мы видим в Пушкинском музее чашу, которая сделана из нефрита, смысл не в том, что нефрит очень дорогой материал, а в том, что, чтобы изготовить чашу из него, надо потратить невероятное количество времени, потому что нефрит – самое вязкое вещество.

Чтобы найти последний слог в этой поэзии из двух слов «форма чаши», надо потратить очень много немеханических часов.

Так где же измерение мозаики? Часто мы ищем его совершенно не там. Древний мир внутрь помещал и проблему времени – т. е. сам процесс. Не стоит пытаться его упразднить, процесс – это очень серьезная вещь. Время в изобразительном искусстве очень важно: когда время переживания сокращается, появляется только плакат. Почему я касаюсь времени, когда говорю о мозаике? Потому что это была часть большой ткани, временнóй, частью архитектуры, которая была более крупным понятием, чем теперь. Исторически она поломалась и при переломе превратилась в две позиции: это проектная часть, которая изготавливается взаимозаменяемыми архитекторами, и то, что делается в натуре.

Декораторы приходят и с чистого листа начинают делать свое дело после того, что сделали, подметя за собой пол, строители.

Люди со своим убогим компьютерным представлением делают город будущего и потом к нему стремятся, как к недосягаемой цели. Наш компьютерный век сам себе обозначает лунную дорожку, и она заранее ограничена. А потом остается только пробегать ту маленькую дистанцию, на которую распространяется эта задумка, – и только по этому коридору, все форточки закрыты, и никакая Божья помощь справа или слева даже и не светит…

Что напоминает по форме технологической конструкции основы мозаичная икона? – Корыто, т. е. ковчег. Каким образом к ней относится камень? Камень здесь возводится к идее «борона» – когда-то это была большая доска, в которой прорубались гнезда, в которые втыкались острые кремниевые камни, при волочении они захватывали колосья и занимались расслоением плевел от зерен, а дальше надо было веять, чтобы зерна – в одну сторону, а плевелы в другую.

С чего мы начали разговор о мозаике? – С того, что это граница между непознанной твердью и воздухом, который перед ней, – и именно на этой поверхности делается «событие». Современный человек даже и не предполагает, что за этим что-то есть. Ведь мистика и образ покоится внутри, в том глубоком темном составе, в тех подводных водах, где уже не видно света. Там роятся темы, которые никто и не хочет там искать. А в этом весь смысл мозаики: чем более энергичным будет вещество – мускулистые кремни, чем выше разница материалов, которая пытается впиться и через свою энергию увидеть образ глубины… Но сейчас никто так задачи не ставит.

Мозаика покоится на том, что она двухкомпонентна, она имеет вяжущее и корпусное начало – а это уже игра. Она проявляется как игра или противостояние двух принципиальных позиций – мягкого и твердого тел. Но эти глубинные процессы сейчас уже никого не волнуют…

Две трети камня мы не видим, а видим только его выход. Когда же мы начинаем стачивать до нуля поверхность камня, вышибая из него последнюю искорку, т. е. его блеск, – мы теряем его объем, мы загоняем его в клетку, мы тесним его плечи до того, что он перестает быть каким-либо объемом, объектом и делается фактурой, т. е. мы его испепеляем. В молодости я как-то проделывал такой опыт: брал смальту, помещал ее в керамическую глину, обжигал, а потом шлифовал и думал: чего я достиг? А я достигал следующего: зашлифованные поверхности камня и глины давали средний пепельный результат, когда связующее и камень делались одинаковыми. Ни у того, ни у другого не было собственного проявления. Они уносились вдаль, они переставали жить своей физикой, в них прекращалось всякое дыхание. Они перестали быть веществом, они взаимно нейтрализовывались.