Текстоцентризм в кинокритике предвоенного СССР

Поэтому разнородность материала захотелось подчеркнуть и формой набросков, сохранив их фрагментарными, слабо связанными между собой и сгруппированными по темам весьма условно. Если в трех предыдущих главах я искал связующие нарративы для исследуемых текстов, то в четвертой главе я словно вторю тем соцреалистам, что отказывали фотоизображению в идейности: за исключением небольшой преамбулы книгу завершает произвольный коллаж сцен, а порой и отдельных кадров. Если они и складываются в картину, то логика ее сборки подобна расфокусированному калейдоскопу.

Сталин против архивных крыс

В соцреалистических фильмах текст и письменность часто стоят на стороне положительных героев. Например, в «Буднях» радиограммы, записки и метеорологические отчеты исправно помогают работникам аэропорта как в службе, так и в личной жизни. В «Федьке» грамотность – обязательное условие для принятия мальчика в буденовцы. Особым благоговением к словесности проникнута трилогия Донского о Горьком, где будущий соцреалист то читает в лунном свете, отраженном кастрюлей, то сооружает себе пюпитр, чтобы делиться стихами Николая Щербины с товарищами по хлебопекарне.

Ценность текста и доверие к нему резко возрастают в фильмах, снятых во время войны, особенно в фильмах на военную тематику. За вычетом инерционных исключений вербальность в ту пору стала сакральным медиатором всей страны – и государства, и народа как совокупности судеб его жителей. Ярчайший пример – сон героини «Жила-была девочка»: в нем долгожданное письмо от отца ребенок получает из рук Снегурочки у новогодней елки.

Но в лентах 1920‐х и особенно 1930‐х годов письменность чаще играла крайне двусмысленную, неоднозначную роль. В просмотренных во время написания книги 150 фильмах я встретил сцены недоверия к письменности в каждом четвертом. Она могла служить атрибутом кабинетного ученого и быть метафорой бесплодных теоретизаций, блокирующих революционную практику. Тексты могли расстроить любовные связи или оказаться опасными уликами в руках многочисленных врагов СССР.

Но прежде чем обратиться к фильмам, я остановлюсь на двух обстоятельствах, которые послужат рамкой дальнейшим наблюдениям. Одно касается отношения Сталина к грамотности, другое – его же языковедческих взглядов. Первое имеет биографический характер:

Выполняя свои обязанности, он внимательно присматривался прежде всего к членам Политбюро, другим авторитетным товарищам из ЦК. Для себя он отметил, что самую влиятельную часть ядра составили те, кого он про себя называл «литераторами». Так он именовал бывших эмигрантов. Он не мог не признать для себя, что все они отличались высокой интеллектуальностью, теоретической подготовленностью, общей эрудицией. Это вызывало у Сталина внутреннее раздражение: «Пока мы тут готовили революцию, они там читали да писали…»

Однажды об этом он сказал почти открыто. При утверждении уполномоченного ЦК при одном из губкомов выяснилось, что товарищ едва умеет читать и писать. Но Сталин бросил на весы решения свое мнение:

– За границей не был, где же ему было выучиться… Справится [Волкогонов 1998: 124].

Цитированный отрывок легко счесть беллетризированным или, по крайней мере, не подтвержденным документами. Но Сталин действительно недоверчиво относился к письменности – это подтверждает его письмо в журнал «Пролетарская революция» «О некоторых вопросах истории большевизма». Главным аргументом против трактовки историком рабочего движения Анатолием Слуцким тех или иных документов или их недостаточности Сталин выдвигал следующее (самое эмоциональное в статье) рассуждение: