Телемак

Донияне молили о мире с одним условием: чтобы им предоставлено было право избрать такого царя, который добродетелями мог бы загладить пятно, опозорившее царский венец на челе вероломного Адраста, благодарили богов за избавление их от мучителя, спешили один перед другим к Телемаку лобызать его руку, низложившую изверга, считали поражение торжественной победой. Пало, таким образом, в мгновение ока и безвозвратно могущество, грозная туча, висевшая над всей Гесперией, страшная столь многим народам, – подобно твердыне, на вид прочной, несокрушимой, но постепенно снизу подкапываемой: незримая рука медленно роет, и слабый труд долго не замечается, все, кажется, на своем месте, все твердо, ничто не зыблется, а между тем основания уже подрыты, твердыня вдруг оседает, и открывается пропасть. Власть несправедливая и вероломная, какого бы счастья ни достигла насилием, роет яму сама под собой. Обман и жестокость подмывают самые твердые основания власти. Лесть, страх и раболепство у ног ее до последнего ее дыхания, а между тем она падает под собственной своей тяжестью, и ничто уже не восставит ее, она сама разрушила надежнейшую свою подпору, честность и справедливость, единственный союз любви и доверия.

В следующий день вожди совещались об избрании царя дониянам. Радостно было видеть два стана, соединенные столь неожиданной дружбой, две вчера еще враждебные и уже единодушные рати.

Мудрый Нестор не мог быть в совете. Горесть, согласясь со старостью, сокрушила его сердце, как дождь ввечеру побивает цветок, на заре дня еще красузеленого луга. Ручьями лились непрестанно из глаз его слезы, сон от них бежал – волшебный целитель мучительных скорбей, погасла в нем жизнь сердца – надежда, несчастный старец отвергал всякую пищу, даже свет был ему ненавистен, истомленная душа его желала уже только отрешиться от тела и сойти в вечный мрак царства Плутонова. Моления друзей были тщетны, раздранное сердце не находило отрады в дружбе, как больной не находит вкуса в отборнейших яствах, на все увещания он отвечал стоном и неутешимым плачем. Иногда говорил: «О Пизистрат! О сын мой! Слышу призывный твой голос, иду вслед за тобой, с тобой смерть будет мне в сладость. О сын мой любезный! Душа моя жаждет того только счастья, чтобы еще увидеть тебя на берегах Стикса». Иногда же он сидел по целым часам безмолвный и неподвижный и только вздыхал, воздевая руки, возводя к небу заплаканные очи.

Вожди между тем ожидали Телемака. Он оставался у тела Пизистратова, осыпал его цветами, возливал на него драгоценнейшие благовонные воды и мешал с ними горькие слезы. «Любезный товарищ! – говорил он. – Никогда я не забуду того времени, когда увидел тебя в Пилосе, сопровождал тебя в Спарту и вновь нашел на берегах великой Гесперии. Ты всегда и везде оказывал мне неизменную дружбу, я любил тебя, взаимно тобой любимый, я знал твою храбрость, ты превзошел бы ею знаменитейших витязей Греции. Ты пал в подвиге мужества со славой, но сошла с тобой в гроб юная доблесть, которой некогда ты был бы у нас вторым Нестором. Так! Твой ум и витийство сравнились бы в зрелом возрасте с мудростью и витийством старца, чтимого всей Грецией. Ты уже имел силу его сладкого убеждения, которому, когда он говорит, все покорно, его пленительную простоту в рассказе, его мудрую умеренность, которой он, как волшебным жезлом, укрощает раздраженные страсти, его власть, даруемую благоразумием и силой добрых советов. Когда ты начинал говорить, все умолкали, все были готовы, были рады принять твои мысли. Речь твоя, сильная простотой без всякой надменности, незаметно проникала в сердца, как роса сходит на злачную ниву. И все эти дарования, недавно еще наша надежда, похищены у нас безвозвратно. Не стало Пизистрата, которого я обнимал еще сегодня утром. О, если бы ты, по крайней мере, закрыл глаза Нестору прежде, нежели мы закрыли твои глаза! Он не был бы свидетелем горестнейшего зрелища и несчастнейшим из всех отцов».

После того Телемак велел омыть рану в боку Пизистрата и положить тело на одр, покрытый багряными тканями. С мертвой в лице бледностью Пизистрат был подобен дереву, которое недавно, бросая далеко от себя тень по земле, возносило роскошные ветви, но подрублено топором дровосека. Оно уже не на корне, не вскормит его земля, щедрая мать, питавшая все его побеги, без силы держаться на стволе оно колеблется и падает, желтеют зеленые листья и ветви, заслонявшие солнце, завянув, сохнут, простертые в прахе: лежит, как голый остов без всякой красы, недавно пышное дерево. Так Пизистрат, добыча смерти, был несом к роковому костру.