Телемак

– Пастыри народов, собравшиеся, без сомнения, для защиты отечества от неприятелей или для утверждения в своих областях справедливых законов! Внемлите человеку, гонимому судьбой. Боги да спасут вас от подобных моим страданий и бедствий. Я Диомед, царь Этолийский, который под Троей ранил в руку Венеру. Месть богини преследует меня по всему свету. Нептун, всегда послушный воле божественной дочери моря, отдал меня на жертву волнам и ветрам, корабли мои не раз погибали, сокрушаясь о камни. Неумолимая Венера лишила меня всей надежды возвратиться в свое царство, обнять семейство, вздохнуть родным воздухом. Никогда уже не видеть мне того, что для меня всего в мире дороже. После многих несчастий я пристал к здешнему берегу в надежде, не найду ли себе здесь покоя и верного крова. Если вы боитесь богов и особенно Юпитера, покровителя странных, если сострадание знакомо вашему сердцу, то не отвергайте моей просьбы, дайте мне в обширной своей стране угол бесплодной песчаной земли, в степи ли безлюдной или в горах непроходимых, где я мог бы со своими спутниками основать город в память невозвратимой отчизны. Малого участка земли у вас просим, и земли, для вас бесполезной. Будем жить с вами в мире и ненарушимом союзе. Ваши враги будут нашими врагами, мы готовы делить с вами горе и счастье. Предоставьте нам только свободу жить по собственным нашим законам.

Телемак не мог отвести взора от Диомеда, на лице его страсть страстью сменялась. Когда Диомед упомянул о долговременных своих страданиях, он думал, полный надежды, не отец ли его этот величественный странник. Но когда Диомед сказал свое имя, он побледнел, как меркнет прекрасный цветок от бурного северного ветра. Потом, когда Диомед говорил о непреклонном гневе на него раздраженной богини, растроганный, он чувствовал всю тягость того же гнева на него и на отца его. Грусть слилась с радостью в его сердце, потекли из глаз его слезы, он бросился на выю к Диомеду.

– Я сын Улисса, – говорил он ему, – которого ты знаешь и который небесполезен был и тебе при уводе славных коней Резовых. Тебя и его боги покинули без милосердия. Если верить предвещанию Эреба, то он еще жив, но не для меня. Я ищу его вдали от отечества и не могу ни с ним соединиться, ни возвратиться в Итаку. Несчастья мои пусть будут для тебя мерой моего сострадания к твоей участи. Несчастному предоставлено, по крайней мере, то приобретение, что он умеет делить горе с другими. Чужой в здешнем крае, невзирая на то, я могу способствовать тебе в твоем намерении, великий Диомед, непобедимейший из всех греков по Ахиллесе! Воспитание мое в отрочестве, при всех бедствиях моей родины, не было пренебрежено до такой степени, чтобы я не знал всей твоей славы на поле брани. Все эти цари человеколюбивы и знают, что без человеколюбия нет ни доблести, ни истинного мужества, ни твердой славы. Слава великого мужа получает новый блеск от несчастья. Чего-то недостает в нем, если он никогда не был в несчастии, недостает в его жизни примеров терпения и крепости духа. Страждущая добродетель трогает всякое сердце, не совсем чуждое любви к добродетели. Будь спокоен: наше дело утешит тебя в скорбях. Ты дар нам от богов, и мы счастливы, что можем доставить тебе отраду в горестях.

Диомед смотрел на него с удивлением, с сердцем умиленным. Они обняли друг друга с чувством будто старинной любви. «Достойный сын мудрого Улисса, – говорил Диомед Телемаку, – я узнаю в тебе его кроткие черты лица и приятность в беседе, его силу витийства и благородные чувства, его мудрость в советах».

Филоктет подошел и также обнял великого сына Тидеева: один другому они рассказывали про бывшие с ними превратности. Потом Филоктет говорил ему: «Без сомнения, приятно тебе будет увидеть мудрого Нестора. Он недавно лишился последнего своего сына Пизистрата. Ничего уже не осталось ему в жизни, путем слез он сходит к гробу. Утешь его: несчастный друг лучше всех усладит его горесть». И пошли они к Нестору. Старец с трудом узнал Диомеда, до того скорбь ослабила его память и чувства. Диомед прослезился, и свидание с ним растравило рану сердца у Нестора. Но мало-помалу присутствие друга успокоило его, грусть в нем стихла от удовольствия, с которым он описывал Диомеду свои страдания и внимал взаимному его рассказу.