Тело черное, белое, красное

Софи грустила – у "папочки" было слишком много работы. Он то и дело оставлял ее, уезжая по "зову долга" и умоляя лишь об одном – прекратить беситься "с нравственного жиру".

Если в Москве была на время отменена смертная казнь, то Украинская Социалистическая Советская Республика воспользовалась своей самостийностью – из Харькова пришло разъяснение, что все это к Украине не относится, здесь, мол, продолжается контрреволюция и посему террор должен продолжаться. Располневшая Софи со знанием дела просвещала подруг. "Одесса – гнездо воров и налетчиков! – важно сообщала она, непрерывно что-то жуя. – Задача момента – беспощадно убивать уголовных. Белым офицерам объявлены сроки – кто сам заявится – тому будет смягчение".

Леночка, занимавшаяся поиском работы, по вечерам рассказывала собранные ею за день слухи. То вся Одесса говорила, что украинцы где-то рядом. Затем украинцы оказались румынами, превратившимися в каких-то союзников, а затем – не то в сербов, не то в болгар. После болгар пришла очередь поляков, затем – немцев…

Деньги все-таки кончились, пришлось достать остатки "деникинских" тысячерублевок – "колокольчиков", которые, несмотря на официальное запрещение, котировались на подпольной бирже Одессы. Но и их хватило ненадолго.

От голода девушек спас нарком просвещения Луначарский. Конечно, и не подозревая об этом. Спасительным стал его циркуляр, в котором предписывалось – для развития у рабочих и солдат гуманных чувств и смягчения классовой ненависти обратиться к образованным лицам с предложением читать различного рода лекции с предоставлением свободы в выборе тем. Денег за лекции не платили, но выдававшийся продовольственный паек позволял выжить. Слушателям особенно нравилось после лекции под аккомпанемент Ирины, игравшей на фортепиано, петь любимую революционную песню солдат и матросов про Стеньку Разина. Когда храбрый атаман бросал княжну, а посему – буржуйку, за борт, стены дрожали от радостных криков будущих гуманистов.

Огорчали постоянные Леночкины хвори – у нее была какая-то странная легочная болезнь – никто не мог поставить диагноз, а, следовательно, и вылечить.

В довершение всего Софи завела "шикарный" роман с бывшим атаманом казачьего войска Степаном Терским и, заявившись однажды поздним вечером к ним на квартиру, бодро сообщила: "Девочки, я влюбилась, а мой "папочка" завтра возвращается из Киева и меня, конечно, убьет. Я должна срочно бежать. И вам здесь тоже оставаться нельзя. Надеюсь, вы готовы?" Софи вопросительно посмотрела на онемевших от неожиданности подруг. "Что вы на меня так смотрите? Ах, да, вас интересует, какой он… – она мечтательно улыбнулась. – Это такая смесь Распутина, Троцкого и Толстого…". – " Господи, а Толстой-то здесь причем?" – с трудом откашлявшись, спросила Леночка. "Ах, милая, как ты не понимаешь, это так чудесно, когда все это вместе – и Распутин, и Троцкий, и Ле-е-в Николаевич с его непротивлением злу насилием. То есть – лаской, девочки, нежностью и ла-аской…"

Заметив осуждение в глазах младшей сестры и веселое недоумение на лице Ирины, она, суетливо открыв сумочку, извиняющимся тоном спросила: "Девочки, хотите кокаину?"

– "Благодарствуйте, Софочка, мы постимся!" – серьезным тоном ответила ей тогда Ирина.

На лице Софи, глядящей на смеющихся подруг, появилась растерянная улыбка. Она обняла и расцеловала их с Леночкой, на глазах у нее выступили слезы. "Не ругайте меня, девочки. Разве в этой жизни может быть хоть что-то прекраснее любви? Даст Бог, свидимся в Крыму".

Побег из Одессы был организован новым ухажером Софи. По всему побережью большевики установили запретную полосу, версты на две от берега. Дальше ее заплывать было нельзя. Изображая из себя рыбаков, которым ночью приспичило половить рыбки, двое крепких казаков, выделенных им Терским, налегли на весла – и через сутки, вконец измученные качкой, отсутствием воды и провианта – в спешке успели прихватить с собой в шлюпку только пару дынь – они увидели маяк. Это была их цель – коса Тендра. Вскоре женщины уже сидели в кают-компании яхты "Лукулл" и пили чай с членом правительства Врангеля адмиралом Саблиным, оказавшимся добрым знакомым отца Ирины. Утром яхта взяла курс на Севастополь…

…Ирина посмотрела в окно, за которым сгустились сумерки. "Да… Скорей бы весна…" – Так уже надоела зима… – негромко произнесла она. Серегин, лениво предаваясь туманным раздумьям, доедал последний круасан.

– А чего здесь зимой бывает? – спросил он, подбирая пальцами крошки со стола и отправляя их в рот.

– Зима здесь, вы, наверное, еще не успели оценить это в полной мере, – хуже не придумать. Утром – дождь, в полдень – снег, вечером – дождь, к ночи – мороз. Все ходят больные, простуженные, кашляют, чихают… – помолчав, она показала в окно. – Видите, во-он, справа огонечки? Не хотите пойти в синематограф? Там очень мило. Я, кстати, знакома с режиссером Марселем Лербье. У него студия на окраине Парижа. Он даже мне предлагал сниматься у него. Представляете? – она говорила с забавными ужимками, будто желая умалить значение своих слов.