Тело черное, белое, красное

Распахнув дверь, горничная Лили увидела на пороге графиню Тарнер в расстегнутом, намокшем от дождя пальто и черных мужских сапогах. С трудом поднимая ноги, графиня переступила через порог и, придерживаясь рукой за стену, прошла в прихожую, оставляя на полу мокрые следы.

– Привет! – Ирина энергично подняла согнутую в локте руку, сжатую в кулак. – Пролетарии всех стран, соединяйтесь! – продолжила по-русски. – Дома, надеюсь, все… никого? – качнувшись, оперлась о стену. – Что такое?! Почему стены качаются? – хихикнув, спросила она, ухватившись за плечо Лили и пытаясь вытащить ногу из сапога.

– С ними еще и не такое бывает… – Лили весело оглядела хозяйку, -…когда граф из дома уезжает… – она спрятала улыбку, -…частенько лишнего перебирают!

– Да-а! Парижский воздух пьянит! – Ирина, отпустив плечо Лили и держась двумя руками за стену, предпринимала безуспешные попытки выпрыгнуть из сапог. – Вот и я… – крякнув, она вытащила-таки одну ногу, – перегуляла сегодня…

– Позвольте спросить, мадам, что произошло с вашими туфельками? – Горничная опустилась на колени перед Ириной, стаскивая второй сапог.

– Туфельки? – Ирина попыталась сосредоточиться. – Мои туфельки… Любимые… – ее голос дрогнул. – Их зажарили и… съели… навсегда! Варвары… – трагическим голосом произнесла она.

– Ох, эти парижане! – Лили покачала головой. – Гурманы… Мы, бургундцы, себе никогда ничего подобного не позволяем.

– А почему вы спрашиваете? Вам… – Ирина икнула, -…не нравится моя обувь? – придерживаясь за стену, медленно двинулась в сторону своей комнаты. – Так это я только что от… – остановилась, что-то вспоминая, – от господина Пу… – она снова икнула, -…аре. Это, – повернувшись, она ткнула пальцем в валяющиеся на полу сапоги, вокруг которых уже образовалась лужица, – новинка его дома моды, – задумалась на мгновение, – сапоги – "аля-рюс", – продолжила свой путь в гостиную, громко говоря на ходу, – попомните мое слово, Лили, – эта мода еще захлестнет весь мир!

– Да разве вас забудешь! – весело щебетала Лили, провожая Ирину в комнату.

– Нет, Лили! Сначала – в душ! В душ…в душ… – она распахнула дверь в ванную и вдруг, жалобно всхлипнув, проговорила тоненьким голосом, – я так устала сегодня…

– Может быть, мадам помочь? – в дрогнувшем голосе Лили предательски прозвучали смешливые нотки.

– Ступайте, Лили. Я сама. Все самое важное я всегда делаю сама. Са-ма! – покосившись на свое отражение в зеркале ванной, заявила ему по-русски: – Глаза б мои на тебя не смотрели! – и принялась стаскивать с себя одежду.

– Что прикажете делать с… – Лили кивнула в сторону прихожей.

– Положите в какую-нибудь коробку, – проговорила Ирина повелительным тоном и, ухмыльнувшись, добавила, – и обвяжите ее ленточкой! Лучше – красной. Мне надо будет их вернуть.

– Господину Пуаре? – не выдержав, рассмеялась Лили.

– А то кому же, умница ты моя! Ему, родимому… – снова по-по-русски закончила Ирина и, заговорщицки взглянув на горничную, поднесла указательный палец к губам. – Надеюсь, все это, – она неопределенно обвела вокруг рукой, – останется между нами?

– О чем вы, мадам?! – выражение лица Лили, переставшей поднимать сброшенную хозяйкой одежду, говорило о том, что с такой просьбой можно было вовсе не обращаться. – Женская солидарность – это святое и я…

– Ой, только умоляю… – Ирина наморщилась, как от внезапной зубной боли, – не надо про солидарность… и этих… соединяющихся пролетариев! – Она обессиленно опустилась на край ванной, жестом попросив Лили выйти.

Горничная, бросив на нее встревоженный взгляд, торопливо подобрала с пола оставшиеся предметы туалета и тихонько прикрыла за собой дверь. Из ванной послышался шум падающих предметов и недовольный голос: "Наставили тут… повернуться негде…"

Через несколько минут, снова проходя мимо двери в ванную, Лили показалось, что сквозь шум льющейся воды слышен негромкий плач. Она остановилась и прислушалась.

Нет. Наверное, показалось…

* * *

Ирина стояла под душем, подставив голову и плечи под тугие струи воды. Переполненная желанием скорее очиститься, избавиться от тошнотворного сладковатого запаха одеколона, въевшегося в кожу, она изо всех сил терла лицо, шею, руки губкой и плакала. Какое же счастье, что его разморило от выпитого и он уснул с блаженной улыбкой на лице, очевидно во сне осуществив то, чего не смог наяву. И, тем не менее, она плакала от пережитого унижения, от собственной слабости, которую только теперь можно было показать. "Тушкевич, Мальцев – в Москве… профсоюзы… Степан Ракелов – однофамилец, с родинкой – чекистский начальник… Тушкевич – со всеми связь держит…" – все шептала и шептала она…

Сегодня ночью включился часовой механизм, неумолимо отмеряющий остаток их жизни. И этот механизм уже никто не сможет остановить. Никто. Даже она сама. И пусть ей гореть в аду… Но эти выродки попадут туда раньше!