Тело черное, белое, красное

Фридрих оживленно поглядывал то на Моисеева – с ехидной усмешкой, то на Ирину – с нескрываемым удовольствием.

– А вот что написано в Книге Бытия, – голос Ирины стал строже, – "Кто прольет кровь человеческую, сказал Господь, того кровь прольется рукою человека". Таким образом, человекоубийство, – сделала вывод Ирина, насмешливо глядя на Моисеева, – если оно совершено сознательно, неважно, по каким, политическим или жизненным мотивам, дожно быть безусловно наказуемо.

– Я вижу, вы хорошо подкованы! – сквозь зубы проговорил тот.

– О, да! – она усмехнулась. – Меня одно время занимал этот вопрос.

– А сейчас?

– А сейчас, – потирая пальцами впадину в районе ключицы, Ирина ласково улыбнулась, – увы, уже не занимает. Простите, господа, – заторопилась она, – мне надо собрать вещи. Подъезжаем, кажется…

* * *

Делегацию разместили в гостинице "Савой". Устроившись в номере, хранившем следы былой роскоши, упорно вылезавшей наружу сквозь слой сделанного на скорую руку ремонта, Ирина оставила вещи и поспешила на улицу. Еще в автомобиле по пути с вокзала она жадно смотрела на знакомые с детства улицы и дома, которые будто тоже всматривались в нее, узнавая и не узнавая после долгой разлуки. В эмиграции ей казалось, что, увидев когда-нибудь снова Москву, не выдержит, расплачется или сердце разорвется. Не расплакалась. И сердце не разорвалось. Наверное, оттого, что пережитое за последние годы, подобно анастезии, притупило остроту восприятия и ощущений.

Она все видела, воспринимала, но чувства были словно заморожены. Это был уже не ее город. Изменилась не только одежда людей, изменилось выражение их лиц – настороженней стали глаза, походка – деловито-торопливой, будто все они, как грузчики, несущие тяжелые мешки по узким сходням, боялись сбиться с заданного хозяином темпа. Ей не было здесь места. Кусочки оборванных корней еще оставались где-то глубоко в земле, но уже не могли дать всходов.

Не спеша, вдыхая наполненный новыми запахами воздух города, Ирина прошла через Кузнецкий мост до Камергерского переулка, и остановилась у здания Художественного театра, "Пловец" на фасаде которого с неукротимым упорством по-прежнему боролся со штормовыми волнами, плывя к одному ему известному берегу. "Вот и я теперь, – подумала она, – плыву к известному только мне берегу и, кажется, даже вижу его очертания вдали, но до сих пор не знаю, тот ли это берег, к которому я так стремилась".

Свернув направо за угол и поднявшись по шумной Тверской до бульвара, встретившего ее нежной зеленью деревьев, веселым чириканьем воробьев, устроивших шумную потасовку из-за брошенного кем-то кусочка хлеба, и негромкими разговорами неторопливых, в отличие от Тверской, прохожих, Ирина остановилась в нерешительности. Ей, конечно, хотелось бы оказаться сейчас около своего старого дома в Архангельском переулке, просто так – для того, чтобы взглянуть… и прикоснуться к воспоминаниям, потом непременно зайти в Антиохийское подворье, помолиться и поставить свечи за усопших и убиенных, наконец, просто заглянуть в булочную, где в детстве покупала свежеиспеченные ароматные калачи, если, конечно, там еще есть эта булочная, но… Но все это – невозможно. Нельзя рисковать. Хотя прошло много лет и в ней, наверное, уже трудно узнать прежнюю Ирочку, все-таки вероятность встречи с людьми, которые ее знали, существовала и последствия просчитать было невозможно. Не для того она сюда приехала. В Москве у нее только четыре дня, и за это время все надо успеть сделать.

Решительно перейдя на другую сторону Тверской, она остановилась у памятника Пушкину. Задумавшийся поэт, сняв шляпу, будто провожая в последний путь умершую империю под названием "Россия", с грустной снисходительностью с высоты постамента наблюдал за суетой новых слуг и еще не ведающих о своей судьбе счастливых рабов, вдохновляемых красными флагами, лозунгами и портретами мертвых, но вечно живых вождей.

"Милый, милый Александр Сергеевич, – подняв голову вверх и глядя на бронзово-зеленое лицо поэта, думала Ирина, – сколько же мы не виделись? Кажется – несколько лет, а на самом деле… И во взгляде у тебя – еще большая тоска… И впрямь, каково смотреть на всех этих футуристов, имажинистов, ничевоков и прочий орущий авангард новой поэзии, которые, визжа от безнаказанной храбрости, пытаются сбросить тебя "с корабля современности", расклеивают по Москве афиши, извещающие о "смерти" Ахматовой, называют Блока мертвецом, которому пора в могилу… Погрузившись в мысли, она добрела до Арбата. Заметив свободную скамейку рядом с огромным кустом распустившейся сирени, осторожно, стараясь не испачкать пальто – на скамейке отпечатались следы чьих-то ног – опустилась на краешек. "Право, разве могло быть иначе! – подумала Ирина, невольно улыбнувшись. – Здесь когда-то жил великий и неподражаемый Порфирий де Туайт – единственный человек, которому я доверяла безгранично. Маг… и давний друг. Вот кого мне все это время так не хватало!"