Тело каждого: книга о свободе

Особенно горячо он желал заполучить предметы сексуального характера, например изготовленные по его точным указаниям стеклянные фаллоимитаторы длиной в двадцать два сантиметра, заказом которых, пройдя через унижение, пришлось заниматься его жене. В других желаниях он мало отличался от ребенка, жадного до всевозможных сладостей. Мольбы о шоколадном торте, зефирном сиропе, бретонском масле и варенье свидетельствуют о регрессии, которую Якобсон особенно часто наблюдала среди узников в длительном одиночном заключении. Наиболее явными последствиями для де Сада стали разрыв с реальностью, опасные мечты о свободе и пошлая, извращенная одержимость сексом. Как однажды сказала Агнес Мартин, «паника перед полной беспомощностью толкает нас к фантастическим крайностям»[234].

Анализ психологических последствий заключения, которым занималась Якобсон, не только помогает понять душевное состояние де Сада, но также дает нам инструмент для более внимательного взгляда на его романы. В контексте тюрьмы их главным мотивом видится не столько мизогиния, сколько сама проблема тела, лишенного свободы. Это в первую очередь касается романа «Сто двадцать дней Содома», родившегося осенью 1785 года за тридцать семь исступленных – не сказать иначе – вечеров в Бастилии, между семью и десятью вечера. Де Сад бисерным почерком записывал свои чудовищные фантазии на узком двенадцатиметровом свитке, который он склеил из обрывков пергамента, а потом сворачивал его и прятал в щели в стене камеры. В этом романе он создал мизанабим[235], образ тюрьмы внутри тюрьмы: запертый и замурованный замок Шато-де-Силлинг, из которого не сбежать ни одному узнику.

Воображаемое действо, происходящее в казематах и покоях Шато-де-Силлинг, представляет собой энциклопедию телесного ужаса, под которым я подразумеваю не только бесконечные надругательства над телами, но и страхи, порожденные жизнью в теле, из которого невозможно вырваться. Де Сад пишет об удовлетворении желаний, несомненно, но еще сильнее в его романах сквозит импульс наказать тело за его нужды, за его настойчивые, нестерпимые требования. Есть, испражняться, дышать – все эти источники постоянного тюремного страдания в его рассказе систематически ограничиваются и подавляются. Это как минимум один путь сквозь десадовский лабиринт: читать его как фантазию о неуязвимости, неприкасаемости, фантазию о солипсизме и владычестве, рожденную в условиях бессилия и депривации. Тюрьме не просто свойственен садизм: историческая концепция садизма родилась именно в тюремной камере, в месте, где лишения превращают само тело в тюрьму.

В заключение своего эссе Якобсон возвращается к вопросу, который она задала в самом первом абзаце: работает ли тюрьма? Учитывая, какое пагубное психологическое воздействие она оказывает на самых крепких духом узников, есть ли в ней какой-то смысл? Со свойственной ей добросовестностью Якобсон признает, что тюрьма может способствовать «поистине плодотворному росту» отдельных сильных, умственно одаренных индивидуумов, если их в достатке обеспечить ресурсами, которых у них не было в детстве. Однако, добавляет она, эти «исключительные» случаи не означают, что для большинства тюремное заключение имеет какой-то положительный эффект[236].

Потому что для всех остальных тюрьма катастрофически бесполезна. Единственное, чему она способствует, утверждает Якобсон, – это закреплению преступных тенденций. Мир садизма, в котором оказывается заключенный, приводит к деградации до младенческого поведения. Тюрьма не сможет выполнять исправительные или реабилитационные функции до тех пор, пока не изменятся отношения между заключенными и надзирателями и пока в ней не перестанут ограничивать телесные нужды в питании, свете, движении, гигиене, общении, сексе и свободном перемещении. Нет, заключает Якобсон, «социального и культурного роста преступников невозможно добиться лишениями, садистским обращением и тяжелым трудом, как и одними этическими и религиозными увещеваниями»[237].

* * *

Тюрьма не может улучшить заключенного, но, возможно, заключенный может улучшить тюрьму. В какой-то момент была надежда, что тюрьма способна стать рычагом для мировых перемен. Третьего августа 1945 года молодого уклониста от военной службы перевели в Льюисберг из федерального исправительного учреждения строгого режима в Ашленде, штат Кентукки, где он до этого провел шестнадцать месяцев. Байард Растин был чернокожим геем тридцати одного года, приговоренным к трем годам заключения за отказ сражаться во Второй мировой войне или участвовать в каких-либо небоевых действиях, предложенных пацифистам.