Тело каждого: книга о свободе

Растин родился за пять дней до Агнес Мартин и вырос, как и Джон Говард, в семье квакеров; он вдохновлялся Ганди и считал насилие категорически неприемлемым. Будучи секретарем по делам молодежи пацифистской организации «Братство примирения», первые годы войны он провел в разъездах по Америке, проповедуя идею ненасильственного прямого действия тысячам молодых афроамериканцев, среди которых была будущая жена Мартина Лютера Кинга Коретта Скотт. В письме призывной комиссии он написал прямо: «Войны не должно быть… Иисус Христос учил, что сегрегация, разделение порождают замкнутый круг насилия… Счастливо следуя закону Божьему, я вынужден нарушить закон Государства. Я готов к любым последствиям»[238].

Растин боролся с законами Джима Кроу[239] с подросткового возраста. Как и Райх, по молодости он вступил в Коммунистическую партию, но позже разочаровался. Он понимал, что расизм превращает тела в тюрьмы, и не боялся буквального заключения во имя прекращения угнетения. В начале 1940-х массовые аресты молодых людей, отказывающихся служить по идейным соображениям, превратили тюрьмы вроде Льюисберга и Данбери в горячие точки борьбы против сегрегации. Майкл Лонг, редактор собрания писем Растина, заключает: «Вне сомнения, Растин видел федеральную тюрьму как центр самой плодотворной работы радикальных пацифистов во время Второй мировой»[240].

После пары недель заключения в Ашленде этот черный юноша потребовал встречи с белым начальником тюрьмы, Р. П. Хагерманом, чтобы обсудить проблему расовой несправедливости среди заключенных. Следом за встречей он направил ему удивительное письмо, в котором изложил методы умеренной борьбы с сегрегацией, и далее – череду предложений по организации образовательной программы для противодействия расизму в тюремном сообществе. Преподавателем, если что, он мог бы выступить сам.

Хагерман был потрясен. На следующий день он написал куда менее складное письмо директору Федерального бюро тюрем, в котором утверждал, что его «располагающий к себе, ловкий и убедительный» новый арестант планирует поднять бунт, и просил перевести этого «крайне способного агитатора» в Данбери[241]. К письму прилагался отчет младшего офицера, где говорилось, что Растин через систему вентиляции в тюрьме распевал странную провокационную песню, которая начиналась с описания «пейзажей и аромата цветов в воздухе Луизианы», но заканчивалась «трагедией повешенного трупа с выпученными глазами и невыносимой вони горелой плоти»[242]. Он явно никогда не слышал «Strange Fruit» Билли Холидей.

Через несколько недель Хагерман поменял свое мнение о Растине. Он согласился в качестве эксперимента начать отменять сегрегацию в блоке Е на несколько часов по воскресеньям. Растин, единственный из чернокожих заключенных, решился зайти в белую зону, чем вывел из себя мужчину по фамилии Хаддлстон, который набросился на него с палкой от швабры. Его друзья пытались его остановить, но Растин попросил их отойти в сторону и позволил Хаддлстону избивать себя до тех пор, пока швабра не сломалась, после чего Хаддлстон не выдержал и в конвульсиях свалился на пол. У Растина было сломано запястье, но дух оставался непоколебим. Через несколько дней в письме другу он с куда бо́льшим чувством отзывался о поставленной им оперетте, чем о нападении, которое, говорил он, укрепило доверие к нему со стороны начальника тюрьмы и подало пример морального превосходства ненасильственного сопротивления. «Не мог бы ты добыть мне подержанную мандолину», – попросил он в конце. Он хотел разучивать баллады шестнадцатого века.

Он продолжал во всем гнуть свою линию. Даже кинотеатр делился по расовому признаку. Что ж, тогда он отказался от фильмов. Его письма либо подвергали цензуре, либо вовсе не доставляли. Тогда он стал писать их еще больше: уж лучше он потеряет вовсе эту привилегию, чем будет ограничивать себя в словах. Он не спрашивал разрешения на то, чтобы ему присылали те или иные книги. «Я не буду помогать им грабить меня, – писал он своему белому возлюбленному Дэвису Платту. – Они препятствуют справедливости, они стоят между заключенным и его базовыми правами… Необходимо сопротивляться всей системе!»[243]

Он уже почти добился успеха в кампании за отмену сегрегации в блоке Е, когда случился роковой инцидент. Помощник начальника сообщил Хагерману, что двое заключенных видели, как Растин занимается оральным сексом. Заявление было подано на рассмотрение дисциплинарного совета тюрьмы, который отправил Растина в одиночную камеру. Тот вцепился в стул и до последнего утверждал, что его подставили, пока его не выволокли три охранника. Через несколько дней тюремный психиатр заключил, что он «по всем признакам гомосексуал»: «…высокий голос, вычурные повадки, колоссальное самомнение и в целом женоподобность заключенного… не нужно быть Фрейдом, чтобы по этой картине поставить диагноз»[244]. Лавандовая угроза еще не пришла, но несоответствие нормам своего пола уже официально считалось маркером сексуального отклонения.