Тело Папы

Конзье уточняет, что в течение девяти дней кардиналам следует носить темную, но не черную одежду, подбитую серым или темно-синим, исключение составляют родня усопшего и назначенные им кардиналы[540]. Четко выделены категории членов курии, которым полагается или не полагается траур: «Нужно знать, что траурная одежда по случаю смерти папы не полагается тем, кто несет постоянную службу в курии… Те же, кто выполняет функции, заканчивающиеся с уходом понтифика… траур носят, если только они не выполняют каких-то менее значительных постоянных функций»[541].

Роль камерария не изменилась. Он должен запереть все двери апостольского дворца, оставив одну служебную, такова была авиньонская норма. Предписывая строгий контроль за общественным порядком, Конзье, однако, ничего не говорит об охране дворца[542].

Так должны ли кардиналы носить траур? На этот счет небезынтересно проследить эволюцию этого правила от Амейля до Конзье. Согласно первому, во время девятидневных похоронных торжеств кардиналы не могут надевать ничего черного, красного и даже промежуточного зеленого. Черный пивиал они надевают лишь во время месс этого периода. Конзье выделяет кардиналов из родни усопшего и его ставленников: они надевают черные пивиалы, другие же носят темные плащи, но не черные. Это отличие, дожившее до Нового времени, отражает тонкую рефлексию о физической, тленной природе папы и вечности Церкви.

В этом аспекте параллель можно видеть в истории королевских похорон во Франции. Председатель Парижского парламента не носил траура, «потому что корона и правосудие никогда не умирают»[543]. Этот обычай впервые зафиксирован в 1422 году на похоронах Карла VI, но миниатюра, изображающая похоронный кортеж королевы Жанны Бурбонской († 1378) возвращает нас ко времени самых ранних папских погребальных церемониалов[544].

Снова пора сделать выводы. Анализ двух древнейших папских похоронных церемониалов позволил довольно четко ответить на поставленные в начале вопросы. Разделение между физической фигурой покойного понтифика и вечностью папства как института стало главной идеей, придавшей структуру всей истории смерти папы начиная с Григорианской реформы. Если чины конца XIV века и отразили некоторые авиньонские новшества, в основе своей эти тексты все же показывают ту же долгосрочную работу по выработке риторики и обрядов, которую мы попытались реконструировать в связи с темой бренности.

Вековой процесс формирования ритуалов привел к созданию нового – девятидневного – ритуального пространства, а в нем мы различим еще один важнейший элемент: возрастающее внимание к телу усопшего. Представим себе сцену со Львом IX, который приказал принести себя на смертном одре в базилику Св. Петра. Чтобы защитить дворец, Гонория III, еще живого, показывают римлянам. Участие в похоронах становится этапом в легитимации или в оспаривании избрания преемника. Чтение «Папской книги» XII века показывает настоящую переоценку праха в исторической мысли.

Однако зададимся вопросом: нет ли противоречия между этими двумя аспектами? Или это лишь видимое разногласие? Чтобы найти ответ, нам предстоит реконструировать ритуальный путь праха усопшего понтифика со всеми его поворотами, от публичной демонстрации до погребения.

II. Прах

Нагота

Известный эпизод относится к праху первого папы XIII века, Иннокентия III (1198–1216). Поведал о нем Яков Витрийский, один из знаменитых проповедников своего времени, в будущем кардинал-епископ Тускулума (1229–1241). В 1216 году он оказался в Перудже, где тогда пребывала курия, чтобы получить рукоположение в епископы Акры. По стечению обстоятельств он оказался на месте на следующий день после кончины понтифика (16 июля 1216 года). Папу еще не похоронили. Прах был выставлен в городском соборе, но в ночь на 17 июля кто-то украл драгоценные одежды, в которых он должен был упокоиться. Труп бросили в храме фактически голым (fere nudum) и уже смердящим (fetidum). Яков своими глазами увидел, как «краток и суетен обманчивый блеск этого мира»[545].

Само собой разумеется, это свидетельство отражает риторику бренности и смирения, которую мы реконструируем с самого начала. Слова Якова можно сопоставить и с тем, что говорил о «ничтожестве человека» сам Лотарио де Сеньи, будущий Иннокентий III. Совпадения с трактатом «О ничтожестве человеческого состояния» не буквальные, но аналогия тоже впечатляет[546]. И аналогию эту стоит подчеркнуть, потому что она касается ключевой темы: нагота, зловоние трупа и преходящий характер власти.