Темная сторона неба

— До Саксоса он не достает. Там будет чисто. — Он взглянул вперед, потом на часы. — До этой штуки около сорока пяти миль. Через семь минут начинай снижаться. В семь пятьдесят пять.

Семь минут от того места, которое иначе не обозначишь на карте, как прямоугольничком неведения. Я приглушил радио и включил радиотелеграф.

Афины стали слышны посильнее, но и помехи тоже были погромче. Стрелка радиокомпаса нервно дернулась на циферблате, предлагая выбирать любой градус в пределах десятка. Я попробовал поймать Бенгази. Молчание. Потом снова Луку. Чисто, но это уже 350 миль. И до этого-то до Луки уже далеко было. Пытаясь что-то поймать, я только обманывал себя. Я попытался настроиться на Пилос. Там фронт, должно быть, уже прошел. Часы показывали 7.52.

Пилос появился внезапно, громко и отчетливо. Стрелка компаса метнулась и замерла. Но мы получили только один пеленг, и тот плохой, потому что, приведенный к нашему предполагаемому курсу, он показывал, что мы ошибаемся, но в ту сторону или в другую — подсказать не мог. Для этого мне надо было хоть как-то поймать какую-нибудь станцию, впереди или сзади, Афины или Луку. Часы показывали 7.54.

Я спросил:

— Где мы сейчас, по-твоему?

Кен поставил карандаш на карту, на наш предполагаемый курс, милях в тридцати до Цериго.

— Плюс-минус миля-две, — ответил он, — больше сказать нечего.

Да и как тут можно было быть уверенным? Мы не уточняли своего местонахождения уже полчаса, пролетев за это время более сотни миль. Если мы отклонялись лишь на пять процентов, то могли быть сейчас в пяти милях от курса — вот и весь предел уверенности.

А может, и не пять. Ветер мы высчитали наугад, никаких ориентиров внизу не видели.

— Внизу, — сказал я, — видимость должна быть не ахти какая. Как только нырнем под фронт, я сразу за приборы, а ты смотри в оба. — Кен кивнул, а я добавил: — Теперь на обращай внимания на карту. Смотри и смотри.

Кен посмотрел на меня с некоторым удивлением.

— Тебя что-то беспокоит?

— Мы же ни черта не знаем, где находимся, — ответил я. — Мы же снижаемся чуть ли не до уровня моря, а тут эти паршивые острова. Еще бы не беспокоиться.

Но Кен все-таки с удивлением продолжал смотреть на меня. Я обратился к радиовысотомеру.

— Как бы тебе ни казалось, все это не полет, так не летают. В любом другом случае я или отказался бы от полета, или изменил бы курс, или стал бы просить по радио о помощи.

Я и сейчас мог сделать это. Можно было бы взять в руки микрофон и запросить свои координаты. Кто-нибудь услышал бы — какой-нибудь самолет, какой-нибудь корабль. Всего-то и надо — взять в руки микрофон и назвать себя.

Кен покачал головой и сказал:

— Нет. Хватит с нас этих «других случаев».

Я взглянул на него, потом кивнул. Хватит с нас других случаев. Как тот полет десятилетней давности. Тоже особый полет, без радиозапросов, без обходных маневров, без возвращения обратно. И вот сейчас я снова в кабине самолета с тем же человеком.

Времени было 7.55. Фронт вставал над нами в менее чем двадцати милях огромная и прочная стена облаков. И я устремлялся под него, потому что только так можно было преодолеть его. Потому что то, что находилось с по другую сторону фронта, было притягательнее, чем отталкивающая опасность с его стороны. Это был мой свободный выбор. Внезапно мне показалось это очень важным.

— Пристегните ремни, — объявил я. — Самолет идет на снижение.

Кен нанес маленький квадратик на карте по нашему курсу и рядом пометил время.

31

Мы плавно снизились сквозь узкие каньоны между высокими кучевыми облаками, виляя между их бурлящими внутренностями. Пятнадцать градусов правее — держим пятнадцать секунд — тридцать градусов левее — тоже пятнадцать секунд — пятнадцать правее, снова на курс. Солнце над нами словно умерло, тучи сгустились. Я держал скорость 180 узлов, уменьшив газ и снижаясь на две тысячи футов в минуту.

Радиотелеграф у меня по-прежнему стоял на Афинах, и я пытался определить среднее направление по метаниям стрелки радиокомпаса. Надежда на такой пеленг была слабой. Кен встал и прошелся по кабине, закрепляя, чтобы не болтались, ремни, закрывая дверцы шкафчиков, привел в порядок буфет. Он готовился к тряске и броскам.

Каньоны между тучами расширялись, и наши зигзаги становились пошире. Море внизу было серым-серым, пересеченное белыми полосами. Мы продолжали снижение. На шести тысячах футах я прибавил газ, чтобы прожечь свечи, и снова убрал. Кен сел рядом в кресло второго пилота и пристегнул ремни. Мы снизились на пять тысяч, на этой высоте уже вдоволь не попетляешь. Фронта мы ещё не достигли, но какая-то белизна окутывала лобовое стекло, тонкая и прозрачная, но лучше бы её не было.