Темная волна. Лучшее 2

Восемь дней назад сутулый поп поднялся к нам на помост. Под ногами его чавкала гнилая репа. Он лениво и отрешенно исповедовал нас, дал поцеловать крест, а потом щупленький палач потянул рычаг. Распахнулись люки, и мы провалились вниз. Обожгла петля, скользя по шее. Хлестким ударом выбило воздух из глотки. Где-то под затылком влажно хлопнуло, будто щелкнули бичом по сырой земле. Краем глаза я увидел, как дергаются мои ноги и руки, но уже ничего не чувствовал. Мир быстро затянуло красной жаркой пеленой, а после все потемнело. Затухая, я приготовился войти в Царствие Небесное. Ждал, чтобы скорее кончилось удушье. Отвлекаясь от последних мук, думал, что скажу архангелу Михаилу, когда увижу его.

Сквозь полог тьмы пробились проблески света. Я увидел перед собой ту же вытоптанную площадь. Крестьяне расходились, глядя под ноги. Пустые взгляды, как у скотины. Серые лица, серые рубища. Все, как один, клонились к земле, словно тянули их туда тяжелые вериги.

На площади тогда остался один мальчишка. Он озорно глядел на нас и, когда пятак опустел, посрывал с наших шей крестики и обобрал карманы. Маленький безбожный упыреныш.

Ну что, Глашка? Что думаешь-то? Никто, окромя меня, на тебя и не позарится больше, так что неча ломаться. Скажи, что люб тебе, курва! Молчишь? Ну молчи, молчи, когда завоняешь трупным смрадом, сама запросишься. Тогда уже я тебе от ворот поворот дам.

Малец приходил каждый день. И каждый день выдумывал новую пакость. Забрасывал нам в штаны толстых верещащих крыс. Харкал в лица вонючей зеленой слюной. Пихал в наши раззявленные рты сороконожек и пауков. Писал углем скабрезности на лбах.

Его изобретательность была скупа, да и что взять с крестьянского сына? Но он был упорен в своих изуверствах. Каждый раз, когда мальчишка совершал очередную выходку, в его серых глазах плясали огоньки, будто пламя внутри направляло его, толкало вновь и вновь приходить к нам.

Ветер качает меня то к Глашке, то к Прохе. На плечах отцеубийцы сидят вороны, а сам Проха, глядит на мир, замкнувшийся кольцом площади, пустыми бурыми глазницами. Глашка, неужто тебе Проха нравится? Ты погляди на него, курва, погляди на этого увечного. Он и красоты-то твоей не видит, что ему до тебя? Эх, Глашка, Глашка. Пережмешь со своим упрямством, разлюблю ведь!

У меня вздулся бледным пузырем живот. Внутри что-то булькает, лопается, и я вижу, как дрожит натянутая кожа. Малец снова внизу. Щерится, обнажив желтые кривые зубы. Привычно заскакивает на скрипучие доски. И лыбится, заговорщицки глядя на меня. Коротко замахнувшись, бьет по брюху. Бурлящий живот проминается под ударом, в воздухе разливается вонь. С трескучим звуком выходят газы, и я вижу, как намокают портки. Мальчишка радостно смеется, словно не замечает смрада, а потом рывком дергает штаны вниз, обнажая мои темные от прилившей крови ноги с еще более темными пузырящимися потоками, бегущими вниз по ляжкам. Тварь! Господи, я все бы отдал за то, чтобы хоть на минуту получить власть над телом! Порыв ветра разворачивает Глашку лицом ко мне. Господи Иисусе, какой срам… Не смотри, Глафира, прошу тебя! Поздно. Я вижу, как мертвые черты лица неуловимо искажаются в презрительной гримасе. Ты за это поплатишься, сучий сын! Видит бог, поплатишься!

Невдалеке раздается женский крик, и гаденыш опасливо озирается. Ага, попался! Сейчас мамка-то тебе задаст. Не как я, конечно, но взбучку получишь.

Однако женщина, завидев сынка, меняет свой тон. Из тревожно-грозного он становится радостным и нежным. Маленький дерьмоед бежит к своей потаскухе-мамаше, та берет его за руку и как ни в чем не бывало ведет домой.

Меня разрывают на части стыд и ярость. Лучше молчи, Глашка. Лучше не разевай свою срамную пасть. Бог свидетель, я к тебе по-людски относился, а ты… Дрянь. Убери эту ухмылку со своих синих губ!

Ветер разворачивает меня к Прохе. По его плечам топчутся вороны. Смотрят на меня, склонив набок головенки. Проха молчит. Но не просто молчит, а будто знает какую-то сокровенную тайну. Ну и молчи, дурень. Больно кому интересно, о чем ты шепчешься со своими птицами. Ты думал, я не слышу? Шиш там. Ваши разговорчики отлично слыхать безлунными ночами. Тут вообще только и слышно, что скрип веревки да ваши шепотки.

Ветер качает меня, опозоренного и беспомощного, разворачивая то к насмешливой Глашке, то к подобравшемуся притихшему Прохе. И когда я в очередной раз оказываюсь лицом к лицу с ненавистными девичьими глазами, в которых горит издевка, за спиной раздается тихий вкрадчивый голос.

– Девять дней минуло.

Ветер опять возвращает меня к отцеубийце. Потеки на моих ногах застывают, схватываются коркой. Давит синюшное небо. Скрипит веревка. Меня снова крутит, и Проха остается за спиной. Копошатся мухи на белках Глашкиных глаз.

– Время выбирать, – шелестит голос. – Геенна огненная или посмертное бытие. Хочешь землю потоптать еще?

Конечно, хочу. Еще как хочу! Рано мне в геенну, а о рае я и не мечтаю.