Темная волна. Лучшее 2

Сапнов заглушил мотор, сзади хлопнули дверями протоиерей и старуха. Григорий обошел машину, открыл багажник и достал завернутое в белый саван тело, а Маранья вытащила укутанную в полотенце банку с кровью.

Они ступили в темный провал входа. Торопливо осенили себя крестными знамениями, снизу вверх, справа налево. Маранья зажгла огарки черных свечей, и Григорий увидел, что пол вокруг устлан снятыми со стен образами и иконами, а свободным оставался лишь узкий коридор, ведущий к алтарю. На стене за алтарем пламя свечей озарило изображение неизвестного Григорию святого в алых одеяниях. Святой возвышался над алтарем, выписанный выше человеческого роста. На месте лица краска была затерта так, что виднелась серая штукатурка стены, испещренная сколами. На этом сером пятне штукатурки там, где должны быть глаза, одновременно со свечами вспыхнули красными угольками две точки. Нимб над головой святого не смыкался полностью и тускло поблескивал позолотой. Тонкие вытянутые ладони лежали на груди, и узловатые пальцы кончались длинными неровными ногтями.

Григорий положил сына на алтарь и откинул саван с бледного синегубого лица. Сзади послышался голос старухи:

– Возьми, милок, лукошко. В нем ягодка тебе в дорогу. Сам съешь, когда на привал встанете, да на месте оставишь в подношение. По бдынам разложишь.

Григорий вопросительно вскинул бровь, открыл было рот, но старуха упредила его вопрос:

– Намогильники это, домики крохотные на столбцах, откуда мертвецы себе еду, что им оставляют, берут по ночам. Полакомишь их, покойных, умилостивишь.

Сапнов взял протянутую Мараньей берестяную корзинку, приподнял тканый платок и увидел крупные спелые ягоды земляники. Лукошко он поставил рядом с собой, а сам преклонил колени перед алтарем.

Маранья, кряхтя, взяла банку и принялась лить кровь на пол, на затертые иконы, замыкая алтарь в багряный круг. Остатками крови мазнула лоб и губы мертвому Лешке, зачерпнув из банки пальцами. Прихрамывая, проковыляла в полумрак за спиной Григория и, причитая, опустилась на колени.

Протоиерей, до этого высившийся над алтарем сумрачным сутулым вороном, заговорил. Голос его, глубокий и зычный, забился в стенах церкви, и почудилось Григорию, будто лик святого за алтарем потемнел, а на нем все сильнее заполыхали красным жаром глаза-угольки.

– Владыка духов и всякой плоти, живой али мертвой, от креста отрекшися, взываю к тебе! Сам, Владыка, верни душу усопшего раба твоего Алексея в мир грешный, в смертную юдоль, где царят мука, скорбь и стенание…

За спиной завыла старуха. Как плакальщица на похоронах – надсадно и глубоко.

Григорий почувствовал, как его спина покрылась бисером ледяного пота. Кожа словно стянулась на теле, а где-то внутри, под самым сердцем, зашевелился холодный комок. Григорий не знал, никогда не слышал слов настоящих молитв, но неправильность, липкая иррациональность того, что читал протоиерей, тонкими иглами проникла под самые его ребра. Там, внутри, забилось, закричало то темное, глубинное чувство, что заложено в каждом человеке и оберегает его от темных троп. Сапнов вдруг ясно осознал, что он сам вступил на такую тропу, и жизнь его, до этого озаренная светом, осталась в стороне. Он отверг все то, что ведомо человеку, что упорядочивает его бытие, и впереди лишь пульсирующий хаос и тьма, в которой предстоит идти наугад, не ведая, что ждет во мраке.

Когда прозвучало последнее, четвертое «Аминь!» мертвый сын Сапнова распахнул мутные глаза, повернул голову к отцу и под торжествующий вой старухи сказал:

– Приходи, папа.

За спиной у Григория раздалось хлопанье крыльев, и забились в тесных стенах гортанные крики. Обернувшись, Сапнов увидел воздевшую руки Маранью, а над ней, еле видимые в полумраке, кружили хищные тени. Стая ворон расселась вокруг старухи, птицы замолкли и выжидающе уставились на Григория глазами-бусинками. Раздался голос Мараньи:

– Они приведут тебя, куда надо. Когда вернешься сам, вернут тебе сына. Два дня с ним проведешь и на закате второго дня явишься сюда – уговор исполнить. Ступай и лукошко не забудь. Там, куда ты пойдешь, – никакого своеволия. Доберешься до места, подношение оставишь и сразу обратно. Понял?

Сапнов кивнул. Птицы зашелестели крыльями, захлопал взмолотый воздух. Вороны одна за другой устремились на улицу, и Григорий пошел вслед за ними. Выходя в прохладный ночной сумрак, он услышал, как старуха прохрипела, обращаясь к протоиерею:

– Как вернется, глаз с него не спускай.

* * *

Птицы уводили его все дальше и дальше, прочь от людских жилищ, в сырую лесную мглу. Невыносимо горели стертые с непривычки ноги. Рубашка липла к взопревшему телу. Пылали легкие, все сильнее давила на грудь тяжелая одышка.

Григорий брел по колено в траве, касаясь руками возникающих из мрака замшелых стволов, вглядывался в переплетения ветвей, где, то и дело перечеркивая еле видное небо, проносились черными стрелами его проводники. Ему казалось, что в темных травах таятся невидимые звери, жарко дышат, согревая горячими боками неспокойное зеленое море, и он вздрагивал от каждого шороха и треска в чаще леса.