Темная волна. Лучшее 2

Колючий порыв ветра воротит меня к Прохе, и я вижу, как вороны неистово бьют черными клювами по петле на его шее. Веревка лохматится, волоконце за волоконцем. Трещит пенька, и Проха падает вниз, пружинисто приземляется и поднимает голову. На меня смотрят пустые багряные глазницы на бледном лице.

Беснуется ветер, раскачивает меня, как куклу. Смеются Глашкины глаза, и вместе с ними заходятся в беззвучном хохоте и потирают лапки жирные трупные мухи.

– Прими меня в сердце свое, – звучит снизу, из-под помоста. Из темноты, где стоит Проха.

Принимаю. Хоть черт ты, хоть дух, хоть сам Сатанаил. Мне все одно.

Вороний грай над головой. Когти впиваются в плечи, разрывая рубаху. Удары крепких клювов по петле. С каждым ударом я по чуть-чуть проседаю вниз. Рвется веревка, я падаю рядом с Прохой. Мои окоченевшие конечности наливаются силой, и я приземляюсь мягко, по-кошачьи. Первым делом подтягиваю штаны. Хрустит шея и скособоченная голова встает на место. Ветер носит по площади сорванные с тощих деревьев листья. Нагоняет клубящиеся низкие тучи. Быть грозе.

Проха выжидающе вперил в меня свои лунки. На каждом плече у него по лоснящемуся горделивому ворону. У меня над ухом тоже бьют, взмалывают воздух крылья. Царапают кожу когти.

Бывай, Глашка, не скучай там! Я вернусь за тобой, еще повеселимся. Только дождись меня, и я тебе задам, уж поверь. Так тебя в жизни не драли, как я буду драть. Только сперва надо навестить одного маленького выблядка.

Проха понимающе кивает и, подволакивая ногу, уводит меня за площадь в темноту проулков. Скрипит за спиной веревка. С неба срываются первые капли дождя. В тучах гремят чугунные шары.

Уговор

Старуха ждала под мостом. За спиной ее, у выщербленной опоры тускло светил жирник, а сама она, закутанная в побитую молью шаль, раскладывала на земле узоры из птичьих костей.

Григорий Сапнов шагал к ней, осторожно ступая, боясь запачкать костюм и туфли. По правую руку от него возвышались изрисованные блеклыми граффити бетонные блоки, слева из мутной речной воды торчали черные пальцы арматуры и опутанные тиной ломаные ветки. С каждым шагом вокруг нарастал гул неспокойной реки, и грузное тело Григория все сильнее охватывали лапы страха, а сам он поминутно утирал взопревший лоб платком, нервно почесывал щетину и стрелял по сторонам прищуренным осторожным взглядом.

– Я от Лукерьи, – сказал он, подойдя к старухе. Таков порядок. Так надо говорить, кто бы тебя ни направил.

Старуха подняла на него взгляд. Один глаз был затянут мутным бельмом, второй зиял холодным черным колодцем.

– Кто у тебя? – скрип и шелест вместо голоса.

– Сын. Алексеем зовут.

– Давно помер?

– Третьего дня утоп.

Старуха кивнула и склонилась над костями в грязи.

– Меня Мараньей звать. Ты зови просто – бабушкой. Я не возьмусь возвращать твоего сына. Грех это, какой не смыть. Диаволова метка до смерти и в посмертии. Не возьмусь, – голос скрипел, безжизненно и тихо.

Григорий знал, что она откажет, его предупредили. Маранья не возьмет добровольно грех на душу, но ее изглоданное бесами нутро не в силах отказать тому, кто знает, как просить. Таков порядок. Григорий падает на колени перед ней:

– Бабушка, помоги! – он сорвал с шеи крест, плюнул на него. – Не тебя прошу, силу, что в тебе, молю: верни сына! Бабушка, помоги! Бабушка, помоги!

Ведьма поморщилась:

– Нечего выдумывать своего. Есть правило – просто проси три раза, ты и проси. Не надо боле ничего. Знаешь цену?

– Знаю, бабушка, – сердце Григория замолотило отбойником. – Все знаю!

– Так назови, знаток.

– За сына себя отдам Ему. Отдам тело, что примет Его дух. Глаза, что порчу будут наводить. Десницы, что мор посеют. Уд, что семя Его бросит. Ноги, что по миру будут Его носить. Все отдам, бабушка, только помоги.

Старуха махнула рукой, заметая кости землей:

– Покойника отпевали?

– Нет, не понес в церковь.

– Где мальчик? – спросила Маранья.

– В багажнике машины, там у промзоны оставил, – Григорий укзал за спину, туда, где за поворотом реки высились мертвые трубы заброшенного завода.

– Веди. Поедем отпоем, как положено. Кровь взял?

Григорий торопливо кивнул:

– А как же! На рынке свежей свиной трехлитровку налили.

Маранья презрительно плюнула ему под ноги. Голос ее скрипнул презрительно:

– Для сыночка мог бы и своей плеснуть.

* * *

Город придавило серым пологом сумерек. Григорий выехал за пределы промзоны и, подхваченный потоком машин, двинулся к центру. Маранья время от времени указывала пальцем, куда повернуть. Возле маленькой часовенки у мемориала узникам лагерей они подобрали молчаливого молодого протоиерея, высокого, худого, с вороной бородой. Глядя в зеркало, Григорий увидел, как протоиерей снял с шеи золоченый крест и достал из-под рясы перевернутый.

На южной окраине свернули с освещенной дороги, и по обеим сторонам бледными пятнами замелькали глухие заколоченные бараки. За пустынным запущенным сквером Маранья указала на неприметный поворот, и дорога вывела к покосившейся деревянной церквушке.