Темная волна. Лучшее 2

Нечистый застывает, глаза его округляются от удивления, и в ту же секунду Григорий жмет на спуск. Звук выстрела разбивает тишину, и Сапнов видит, как залп дроби врезается в его бывшее тело и отбрасывает его во тьму за алтарь. Григорий оборачивается в поисках протоиерея, но тот юркает в сторону и прячется за спинами ведьм. Сапнов стреляет по ведьмам, и те бегут к выходу, на бегу оборачиваясь воронами, сталкиваясь в полете и падая от выстрелов. В воздухе висит пороховая гарь. Медленно кружась, оседают на пол смоляные перья и пух, на полу, на перепачканных образах бьются в агонии мертвые и умирающие птицы, а их товарки, взбудоражено молотя крыльями и переругиваясь, вылетают в подкрашенную рассветом ночь. Протоиерей бросается на Григория, вынырнув из-за иконостаса, и Григорий стреляет ему в голову, упокоив нечистого в третий и последний раз.

Шагнув за алтарь, он видит лишь лужу крови там, куда упало тело. В этот же миг гаснут свечи, все до единой, и Григорий остается в темноте, лишь узкие серые полосы света тянутся от окон и входа. В наступившей тьме Сапнов слышит вкрадчивый злой шепот:

– На что покусился, человек? Все одно – ко мне попадешь! Уходи, и я буду милостив. Останешься – день за днем после смерти будешь смотреть, как твоего сына черти истязают!

Слышится топот босых ног по полу, и в узкой полосе света проносится тень. Григорий стреляет навскидку, и вспышка выстрела озаряет нечистого на долю секунды. Сапнов успевает заметить рваную рану выстрела на его груди.

– Не жалко свою же шкуру портить? – спрашивает шепот. – Каково это, в себя самого стрелять?

Григорий бьет на голос, но шепот уже звучит за спиной:

– Нельзя поймать во тьме того, кто тьмой рожден.

Короткий свист, и в спину Григория входит нож. Сапнов чувствует, как лезвие пробивает кожу, врезается в подкожный жир и глубоко входит в плоть. Боль выбивает дыхание из груди, и Григорий падает на одно колено, едва не выпустив ружье.

– Вот и все, человек, – слышится над ухом. – Вот и пришло твое время. Второй раз, но уже навсегда.

Григорий чувствует сталь на горле, и в этот же миг видит перед собой стену, на которой горят два уголька, отмечающие глаза на образе святого без лица. Прежде чем невидимая рука успевает перерезать ему горло, он стреляет в эти глаза. Освященная дробь ударяет в образ, сыпется штукатурка, а над головой Григория раздается пронзительный визг. Нож падает на пол. Григорий стреляет в стену, пока не кончаются патроны. Визг смолкает, захлебнувшись болью, и в церкви наступает тишина. На улице кричат первые петухи.

* * *

Утром мучающийся похмельем следователь войдет в квартиру, из которой соседи слышали выстрел.

Разогнав оперов, криминалистов и экспертов, накричав на участкового, он пройдет в комнату и увидит лежащих в обнимку мужчину и ребенка. Ребенок по документам – Сапнов Алексей Григорьевич, сын владельца квартиры, а мужчина – Рохлин Геннадий Станиславович, чья жена полночи рыдала в горотделе, требуя начать поиски так и не вернувшегося с работы мужа. Ребенок застрелен – в груди рваная рана от выстрела из двенадцатого калибра. Рохлин умер от потери крови – в спине под лопаткой глубокое ножевое ранение.

Следователь пойдет на кухню, откроет дверцы шкафчика, достанет хозяйский коньяк и украдкой приложится к бутылке.

Во второй половине дня он поедет к заброшенной церкви, где ночью тоже слышали выстрелы. Внутри церквушки, давно разгромленной местными хулиганами, следователь обнаружит множество дохлых ворон и отца застреленного мальчика – Григория Владимировича Сапнова, голого, покрытого кровью, чужой и своей, убитого выстрелом в грудь. Взгляд следователя лишь мельком скользнет по одной из стен, отметив следы нескольких выстрелов в одном и том же месте. Он не обратит внимания на остатки рисунка на стене и не увидит, как еле заметно на ней замерцают две точки, будто глаза зверя в лесной чаще.

Екатерина Кузнецова. Прах и скверна

Зараженное сифилисом небо

– Ремарка надо обсуждать под кальвадос, а Амаду под кашасу. Сегодня у нас ром, – так что? О ком хочешь?

– Милый, я просто хочу, – сказала Рита, подумав, что час дня не очень удачное время для рома, а вот для секса любой час хорош.

В этот раз шло немного лучше. Ну-у… как немного… Если самой себе вот тут потереть… чуть развернуть бедра… то почти приятно.

Однако хотелось фейерверков, а не мыльных пузырей.

Рита закрыла глаза, стимулируя главную эрогенную зону – воображение. Белье с серыми зайчиками «Плейбой», зеленые обои, шторки в затяжках поглотило небытие. Под закрытыми веками расцвели золотистые цветы. Цветы сменила тьма, вырвавшаяся из закутка, где хранились самые мрачные и грязные фантазии. Порождения пыточного порно, амарантовой некрофилии Буттгерайта, лилового шелка декаданса. Запахи пыли и свежего белья сменились ароматами утонченного порока, резины, железа и кожи. Ее бедра сжимали теперь не волосатые ляжки, а чешуйчатую упругость змея. Пальцы впивались не в молодую плоть, а в упоительную черноту греха. Хотя какой там грех… вот сейчас: