Темное дитя

– Конечно! Как он может быть бешеным?! Бесенок же из него вышел! – заверила его Тёма.

– Что, просто взял да и весь вышел?

– Не просто! Я его выманила песенкой. Вот такой. – Тёмка открыла рот и запела.

– Все, все, хватит! – Чувствительный Жан-Марк поспешил заткнуть уши. – Кошмар! Что за адская музыка?!

– Ну мне же нужно было ему напомнить, – пояснила Тёмка.

– Вообще дивный способ. А нельзя его в промышленных масштабах использовать? – размечтался Жан-Марк. – Сейчас как раз из Сирии бешеные шакалы бегут. Записать твою песенку, расставить динамики вдоль границы…

– Нельзя, – покачала головой Тёма.

– Что, думаешь, не сработает?

– Почему, сработает. Бесы услышат и выскочат из шакалов. Только ведь они не все дети, и вовсе не все попали туда случайно.

Мы представили себе внезапно возникшую на израильско-сирийской границе армию бесов.

– Может, ему анализ крови сделать? – вернулась я к предмету нашего разговора. – Ну чтоб знать наверняка, бешеный или нет.

– Кровь тут не поможет. Чтобы знать наверняка, ему нужно отрезать голову. Окончательный диагноз ставится по наличию в мозгу телец Негри, – объяснил Жан-Марк.

– А как же тогда? – растерялась я.

– Карантин. Подержим его две недели в клетке. Близко не подходить, воду и еду через решетку. Или – или. Сдохнет – пошлем голову на ветсанэкспертизу. А выздоровеет – значит, был не бешеный. При бешенстве сто процентов летальный исход. Тем временем он у нас откормится, придет в норму, и можно будет со спокойной душой выпускать. А пока сделаем рентген, посмотрим, что там у него с лапой.

И хотя шакаленок по-прежнему был без сознания, Жан-Марк вколол ему еще и наркоз.

– Чистенький перелом, умница, – потрепал он минут через пять спящего шакаленка по загривку. – Готовь, Соня, операционную. Сейчас мы ему туда штифт загоним.

– Зачем закрытый перелом превращать в открытый? – изумилась я. – Резать, доставать кос-ти, совмещать? Разве не проще наложить сверху гипс?

С Тёмкой-то вопросов у меня не возникало, сломанные кости торчали тогда из нее острыми концами во все стороны.

– Интересно, как ты этот гипс снимать потом собираешься? – поинтересовался Жан-Марк. – Это ж дикий зверь! Попросишь его пять минут постоять спокойно? Нет уж, тут остеосинтез, без вариантов. – И Жан-Марк, сделав продольный разрез, извлек наружу обломки кости. – Чудненько! Вставим штифт, и через недельку он у нас забегает.

Шакаленок во сне судорожно вздохнул.

После операции, удобно устроив пациента в клетке под капельницей, Жан-Марк попросил меня подождать. Сейчас он прочтет Шахарит и отвезет меня на работу. Волноваться нечего, времени еще навалом.

Мы с Тёмкой вышли на крыльцо. Светлело небо, дул свежий ветер, унося с собой гарь и копоть томительных дней хамсина. Солнце медленно вставало из-за холмов, пока еще мирное, не жгучее и не злое.

В соседнем доме проснулось радио, жизнерадостно возвестив: «Слушай, Израиль! Бог твой Господь, и Господь един!»

– Ну вот, я ж говорил – всего шесть утра! Успеем еще позавтракать! – сказал Жан-Марк, выходя и запирая за собой клинику.

– Прости, что подняла тебя среди ночи, – в сотый раз извинилась я.

– Ну а что тебе оставалось? Ничего, я привычный. Думаешь, ты одна такая? Меня часто дергают по ночам – то кошка рожает, то у собаки сердечный приступ.

Утро между тем разгоралось. Динамик с минарета провозгласил, что нет Бога, кроме Аллаха. В ответ прозвенели колокола на невидимой за домами церкви. Закурлыкали голуби. Подъехала машина, и вышедший из нее человек сказал нам: «Бокер тов, йаа, ахим!» Открыл багажник и начал выгружать овощи у закрытых дверей кафе.

Из спрятанных в траве на газонах шлангов с шипением вырвалась на волю вода, окатив нас с головы до ног.

– Бежим, – крикнул Жан-Марк. – Бежим, пока окончательно не промокли!

Мы рванули и понеслись под струями воды до самого конца улицы, где была припаркована машина.

Волосы у меня слиплись, мокрая блузка пристала к коже. Под глазами круги от бессонной ночи. Я показала язык зеркальцу на машине.

– Знаешь как здорово на рассвете молиться! – разглагольствовал Жан-Марк, пока мы ехали к рынку, где уже открывались первые кафе. – Говоришь, и с каждым словом твоим все вокруг оживает, розовеет, светлеет, каждое «аллилуйя» в душе отзывается! Прям чувствуешь, как Бог заново творит мир. Слушай! А давай с тобой как-нибудь это повторим?

– Что именно? – не поняла я.

– Ну я назначу операцию на пять утра, пациента заберу от хозяев с вечера, в полпятого заскочу за тобой, а к семи отвезу тебя в твой маколет. Что скажешь?

Вместо слов я покрутила пальцем у виска.

– Не знаю, как ты, а я больше всего на свете по утрам люблю спать. Каждые полчаса на вес золота! Вот лечь с вечера попозже – другое дело.

– О-ля-ля! Ты, оказывается, еще и сова. – Жан-Марк в притворном ужасе закатил глаза. – Впрочем, это не худший из недостатков.

Я промолчала. Похоже, он еще не потерял надежду.

* * *

– Вот этот стул и вот этот стул! На них уже садиться нельзя, совсем ножки расшатались!

– Хорошо. Подвинь их к дверям. Ты взяла плед из папиной комнаты? А то иначе на чем сидеть?