Темнота в солнечный день

Слышите громовые раскаты?
Это не гроза, не ураган!
Это, вихрем атомным объятый,
стонет океан, Тихий океан!
Это стонет,
это стонет
Тихий океан!
Гул плывет, плывет, плывет
над всей страною,
и гудит взволнованно эфир:
люди мира, будьте зорче втрое,
берегите мир!
Берегите,
берегите,
берегите мир!

Даже какое-то воодушевление появилось, хотелось рвануть еще что-нибудь этакое, бравурное, но в голову приходило исключительно то, что под категорию идейного не подходило. Они молчали.

– Душевно, – заключил Карпухин. – Можете ведь, когда захотите, не только про то, как с девок плавки снимаете… Что это вас потянуло на высокую гражданственность?

– Пионерское детство вспомнили, – сказал Доцент. – Горны-барабаны, металлолом…

– Старшую пионервожатую, – сказал Батуала, мечтательно заводя глаза к небу. – Первую нашу романтическую любовь.

– Ага, – грустно подключился Сенька. – А потом мы узнали, что ее физрук дерет, и потускнела романтика, на грубую жизнь изошла в одночасье…

– Тьфу! – плюнул Карпухин. – Только-только услышал что-то путное, и снова на пошлости скатились…

– Мы-то что? – с видом величайшего простодушия пожал плечами Доцент. – Если физрук ее и в самом деле драл. За что и выперли по тридцать третьей, когда они бдительность потеряли и после физры их в раздевалке застукали в оч-чень интересной позиции…

– Трепачи… – мотнул головой Карпухин. – Помню я эту историю. Его б посадить не мешало, да свезло еноту-потаскуну: ей как раз неделю назад восемнадцать стукнуло. – Он невольно усмехнулся. – Ну ничего, жена ему устроила чемпионат по вольному метанию сковородок… – Он потянул из пачки сигарету, словно бы в некоторой задумчивости. – Вы хоть представляете, про что поете?

– Про Бухенвальд, – сказал Батуала.

– А что такое Бухенвальд?

– Немецко-фашистский лагерь уничтожения, – отчеканил Доцент, как на экзамене.

– Теоретик… – хмыкнул Карпухин. – Украшение политинформаций… А я там был в июне сорок пятого, когда наших офицеров возил, – тогда как раз создали комиссию по расследованию зверств. – Глаза у него стали отрешенные и холодные. – Трупы видел обгорелые, понятно вам? Вам бы показать – вас бы потом неделю закуской выворачивало… Ну ладно. Что вам лекции читать из жизни, все равно не поймете и не проникнетесь… Про киоск «Фрукты-овощи» слышали?

– Что грабанули его?

– Ну да.

– Слышали. Весь район слышал.

– И что думаете?

– А что тут думать? – ответил за всех Батуала. – Грабанули и грабанули, нам-то что? Залетные всё.

– Думаешь?

– Думаю. Житья в последнее время не стало от залетных. Вчера девчонку в кусты тащили, позавчера киоск подломили…

Карпухин добавил ему в тон:

– А «Запорожец» с Трудовой, тридцать два, на прошлой неделе тоже залетные в лес укатили…

– А кому ж еще? – очень натурально удивился Доцент.

– Ну да, вы у нас ангелочки… И возле «Запорожца» вас не было, и возле киоска?

– А что, кто-то говорит, что у киоска мы были?

– Да говорили бы, я бы с вами так свойски не болтал… Ну «Запорожец» – ладно, ненамного тянет. А вот киоск – это уже посерьезнее. – Карпухин, подняв глаза к небу, пошевелил губами. – Не тянет на кражу в особо крупных размерах, но и не мелочь. Арбузов сто восемнадцать килограммов, винограда ящик, пятнадцать кило, яблок десять кило, компота вишневого ящик…

Доцент грязно выругался про себя – и то же, без сомнения, проделали остальные. Как ни прикидывай, арбузов они унесли самое большее килограммов с полсотни. В очередной раз прав оказался Катай: эти жирные сучки с превеликой радостью повесили на них то ли собственную недостачу, то ли то, что сами по домам первым делом растащили ранним утречком, увидев взломанный ларек…

Карпухин вкрадчиво спросил:

– А что это у вас, доблестная связь, удивленные такие физиономии сделались? Взяли гораздо меньше, а?

– Кто брал? – пожал плечами Батуала. – Мы не брали.

– Казань брал, Астрахань брал, арбузы не брал, – сказал Доцент.

– Не брали, хоть обыщите, – подключился и Сенька.