Темнотвари

Там-то она и лежала: на островке вереска близ тропинки к нашей хижине – игрушка непогоды и ветров: моя супруга Сигрид Тоуроульвсдоттир, кучка, обёрнутая чёрной тканью. Я отбросил свои пожитки, подбежал к ней, кинулся на колени и обвил её руками с криком: «Сигга! Сигга!» Но я столь же быстро отпрянул от неё: от тела тянуло холодом, словно сквозняком из тоннеля. Я во весь дух пустился к причалу, маша руками и зовя на помощь. Но мальчишка, который довёз меня до острова, уже отплыл на такое расстояние, на котором ничего не услышал: он горбился над вёслами далеко за Северной кромкой и не видел меня или притворялся, что не видит. Я побежал назад, вновь заключил Сиггу в объятья, крепко прижал к себе; под шалью у неё были одни кости. Я ударил себя кулаком по лбу: О Господи, Боже ты мой! Эти треклятые псы обманули и не помогли ей с осенними работами, не удосужились привезти ей провиант до рождества, не пожелали проведать старушку на острове Бьяртнарэй! Я желал, чтоб все они отправились в одно место. Её головная повязка была натянута до кончика носа, и лица видно не было, кроме сжатого рта, недвижимого подбородка. Я осторожно сдвинул платок обратно на лоб: иссиня-жёлтая плоть была холодна, как ледник, но на вид целая – только к правой щеке пристал побег цветущего тимьяна. А где же её глаза? До них добрались во́роны? Я пощупал веки: слава Богу, под ними было не пусто, меня просто сбил с толку их мертвенно-чёрный цвет. Я заплакал. Начался дождь, и дождь закончился. Я продолжал плакать: теперь я ещё и убил мою Сиггу! Я внёс её в хижину, положил тело на кровать в бадстове, встал перед ней на колени и стал просить прощения за всё, что сделал ей, и большое, и малое: за неприятности, которые ей приходилось терпеть из-за того, что я вечно везде совал нос и всё изучал; за мою манию коллекционирования, из-за которой все сундуки наполнялись непонятными ягодами жизни, дурацкими игрушками и смертельно ядовитыми травами и книгами на языках, на которых ни я, ни она не читали, – а в котелках между тем гулял ветер; за пургу, которую я нёс о скоффинах да скюггабальдрах[33]; за тот вечер, когда я ополчился на неё в присутствии детей; за способы выхода из затруднений, достающиеся дорогой ценой (а их мой мозг постоянно изрыгал наряду с ничего не стоящими хитростями); за предполагаемые славные деяния, которые лишь гнали нас из одной местности в другую, из жилья в жильё в разных частях страны, а заканчивались все, что я влезал в неоплатный долг к людям, благодаря которым должен был разбогатеть, и наше жилище описывали – в который уже раз. Я просил у неё прощения за те непростительные страдания, которым подверг её, суя нос в дела, находящиеся далеко за пределами того, во что вообще должен вмешиваться нищий поэт, – и настраивая против себя власть предержащих, с которыми был не в силах тягаться и не понимал, что они шакалы, а не львы, и что они не угомонятся, пока не погубят меня. Молчание было гнетущим и абсолютным. На этот раз его не нарушала резкая приговорка Сигрид, которой в последнее время сопровождались все мои рассказы о самых разнообразных идеях: «Вот из-за этого вздора мы с тобой сюда и попали!» Обычно, услышав от неё этот ответ, я сразу сдувался, ничто так не охлаждало мой пыл, как именно эти слова. «Вздор» заставлял нас перемещаться отсюда туда, оттуда сюда, что правда, то правда. И слишком уж много стало этих самых «сюдов», куда мы отправлялись на ночлег против своей воли, вечно в бегах от моих противников, шарящих среброковаными ястребиными когтями в поисках меня и моих «своих». И всего моего. На каждой кочке сидели соглядатаи, готовые всё сообщить о неимущем скитальце в надежде, что его властные недруги оделят их какой-нибудь мелочью. Да, недолго радовался Иуда, а муки совести жгли его и палили; а у этих охламонов, стало быть, и совести не было, они чванились тем, что предали изгнанника Йоуна Учёного в руки людей, и говорили, что сделали это забавы ради и получили в уплату свои тридцать серебряных специй[34]. До сих пор мой внутренний взор обжигает отчаяние детей, когда их отца повалили в грязь, избили, излупили кулаками и дубинами, а потом бросили беззащитного головой вперёд в темницу. Я наяву слышу плач крошек, когда они обнимали друг друга у стены тюрьмы, прикладывали свои нежные ушки к камню в надежде услышать, что папа скажет: «Всё будет хорошо». А я за стеной корчился в цепях, всплёскивал руками и кричал как раз это: «Всё будет хорошо, милые дети, с Божьей помощью всё будет просто замечательно, когда великолепие Его услышит ваши молитвы и мои возгласы – всё будет совсем, совсем хорошо!» Но лучше не становилось, – только хуже. Я легонько провёл пальцами по лбу Сигги, вниз по носу и щеке, обогнул побег тимьяна. В последний раз, когда она говорила «мы», то имела в виду себя – бедолагу и меня – старикашку – двух горемык с острова Гютльбьяртнарэй. Но когда-то это значило «мы вдвоём и четверо детей». А потом – «мы вдвоём и трое детей», а ещё позже – «мы вдвоём и двое детей», и наконец стало всего лишь «мы вдвоём и малютка Гвенд», потому что лишь старший, Паульми Гвюдмюнд, выжил и вышел в люди, и тут пришлось весьма кстати, что его назвали в честь доброго епископа Гвюдмюнда Арасона. А его братья и сёстры полегли в землю – цветы на тоненьких ножках, увяли безвременно. К такому привыкнуть невозможно. Овца перегоняет ягнёнка, лебедь летит быстрее, чем птенец, форель в воде проворнее колюшки, детвора упахивается скорее, чем родители. И отец с матерью беспомощно взирают, как гибнет их потомство. «Вот, из-за этого вздора мы с тобой сюда и попали!» Та, что сказала эту пронзительную правду, уснула вечным сном, и слово «мы» теперь подразумевало одного меня, и в этот мрачный час я бы отдал собственную жизнь, чтоб ещё раз услышать это из её живых уст. Тут в уголке её левого глаза блеснула выкатившаяся слеза. На миг я преисполнился неистовой радости: Сигга не умерла, она только впала в забытьё от голода, а я мог бы ухаживать за ней, делать для неё травяной отвар, растирать закоченевшие руки до теплоты, поддерживать её во время ходьбы по кочкарнику, пока она полностью не окрепнет, – но на меня вновь обрушилось отчаяние, когда я осознал, что это лишь слеза, упавшая на её веко из-под моих век. Сигрид лежала на боку, с поджатыми ногами, словно прилегла вздремнуть: именно в такой позе и окоченел её труп. Я лёг рядом с ней в кровать, положил на неё руку, прижался щекой к затылку: шаль на её голове пахла травой смолёвкой и вороникой. Я прошептал: «Значит, ты отправилась в царство по ту сторону туч, по ту сторону солнца, луны и свода небесного, в страну, где горе утишится извечной мерцающей мягкостью у ног Христа. И там тебя встретили твои дети, подбежали к матери с распростёртыми объятьями…» Больше я ничего сказать не смог, на последних словах горло сжалось. Если бы наши умершие дети остались в живых, они бы уже были взрослые, многодетные. Они бы позволили старикам – дедушке Носику и бабушке Сигге – притулиться в своём дому; ибо тот, кто когда-то обитал в теле своей матери и обретал место в сердце своего отца, должен уготовить им место в старости. Но этого никогда не было, этого не будет. Меня обуял гнев. Я сцепил руки и взмолился: «Дорогой Боженька, забери эту гадину Наухтульва Пьетюрссона, верни мне малютку Хаукона, который всегда был ласков, будто девочка; Отче всемилостивый, забери Ари Магнуссона из Эгюра, верни мне Берглинд-тонкоручку, которая унаследовала от своего отца талант резчицы; Создатель небесный, забери клеветника – пастора Гвюдмюнда Эйнарссона, верни мне мальчугана Клеменса, у которого один глазок зелен, как мох, а другой синий; Господи всемогущий, забери эту свору негодяев, которые ежедневно сживают своих жертв со свету, сидя на почётных сидениях да престолах, теша своё брюхо прежирным мясом скота, нагулявшегося на мураве в лугах, отнятых у ни в чём не повинного работящего, богобоязненного люда; кичась тем, что они того-то и того-то человека лишили пропитания, а ту-то и ту-то женщину – кормильца (а в перерывах между этим они не могут и слова сказать, набивая рот поживой, что досталась им таким скверным путём); до глубокой старости наслаждаясь злодеяниями, которые совершили в свои земные дни, с благословения епископов, убеждённые, что нечестивыми деяниями (которые они сами называют «труды дневные в винограднике Господнем») они заслужили попасть на небеса, – Господи ты Боже мой, смети их прочь и день куда хочешь, – но верни мне Сигрид Тоуроульвсдоттир, богобоязненную женщину, любящую супругу, заботливую мать, которая никогда не просила ничего для самой себя, а просила лишь милости и удачи равно для близких и для чужих». Эти немыслимые молитвы-проклятия низвергались с моих уст, бушуя, как прибой. Настолько они были дьявольскими, что когда я остыл, то стал надеяться, что Господь от милости своей и большого понимания слабости человеческой сделает вид, будто его всеслышащие уши именно в этот тёмный миг закрылись. И до сих пор не занёс он над моей головой карающую розгу – да, а что ещё он может мне сделать? Я обхватил сморщенные руки Сигги, ощутил каждое сухожилие, каждый сустав, кости её рук очертились под моими пальцами, а между ними плоть была тощей: она долго голодала, прежде чем умерла. Несмотря на мои уговоры, она потребовала остаться на острове. Но как одинокой женщине было выживать всю зиму на этой треклятой мертвяцкой шхере? Это даже смекалистой Сигрид Тоуроульвсдоттир было не под силу! И кто знает, что будет со мной? В смертный час она сцепила руки. И указательным пальцем я нащупал, что она что-то держит. Я резко вскочил: из её сжатых рук выглядывал уголок буроватого лоскута. А в этот лоскут был завёрнут подарок от нашего друга – Пьетюра[35] Пилота – исповедника и штурмана на китобойном судне «Nuestra Señora del Carmen»[36]. Это были священные реликвии: четыре крошечных стружки, не больше отстриженного ногтя, красноватые.