Темнотвари

* * *

Кувалда, три гвоздя, деревянная колода и поперечная балка. Когда случилось так, что искусный умелец повертел гвозди между пальцев, перевёл взгляд с них на кувалду, тяжко покоившуюся у его бедра, и представил себе не плотницкое изделие, как раньше, а своего брата, прибитого к кресту? Кем был рыболов, кто впервые взлелеял мысль о том, как прекрасно вонзать крупные и мелкие крючки в человечью плоть? Что за кузнец поднял раскалённые клещи из пылающего очага и преисполнился желания стиснуть в них грудь сестры своей? Как звали объездчика, которому пришло в голову обрушить кнут на спину конюха и поставлять власть предержащим диких неуков – чтоб отрывать живым людям руки и ноги? Какой естествоиспытатель видит в воде и огне возможность утопить и сжечь ближнего своего, а в ветре и травах земных – возможность извести его жаждой или ядом? Кому пришло в голову с помощью всех этих полезных вещей мучить людей до смерти? Отчего в человеческих руках они так легко превращаются в орудия убийства? Почему нож не может быть просто нож: чтоб вырезать по дереву, соскабливать баранину с кости, нарезать дягиль? Почему острое лезвие кинжала всегда находит прямую дорогу к горлу собрата? И отчего кровавым орудиям убийства не заказан путь в мир простых орудий? Никто этого не знает, и я тоже. На Страндир и по сей день можно найти орудия, которые сегодня незаменимы при добыче пропитания, а двадцать два года назад применялись для чудовищных жестокостей – и то же можно сказать о людях, державших их в руках. Бурав, шило, грабли, топор, лопата: в чьих руках, тому и повинуются. Ко мне приходят видения кончины моих друзей басков, столь чудовищные, что прямо-таки пылают внутри моей головы, подобно языкам пламени в печи. Я сбрасываю овчину, вываливаюсь из кровати на пол кухни, вскакиваю и выбегаю вон в одной рубашке и носках. Зимняя ночь отвешивает мне ледяную пощёчину вьюги, и на один блаженный миг жгучие воспоминания исчезают. Но они вспыхивают снова с десятикратной силой, – и под эти невыносимые видения ужасов в моей голове поются «Испанские римы», которые мой старый друг Лауви-Колдун начал сочинять в новом, одна тысяча пятнадцатом году при поддержке Ари Магнуссона, который затем возложил на своего поэта поручение: вечерами исполнять эту нелепицу по всей сисле. И несчастный Лауви и исполнял: своим пронзительным визгливым голосом и между строфами цыкал опалёнными зубами:

И куда б они ни приезжали —
всех телят там тучных брали,
а другим не предлагали.

Масло, рыбу и муку – себе в потребу,
бедняков лишали хлеба;
а тут мороз и бури с неба.

И на это с грустью все дивятся,
но не смеют и вмешаться —
чтобы с бесами не верстаться…