Темнотвари

Я плыву. Плыву мощными взмахами рук, лежу под самой поверхностью воды, лунный свет сверкает на моих плечах, когда они выныривают из волн. Я постоянно верчу головой, вдыхаю у левого плеча, выдыхаю у правого. Бью по воде ногами, так что у ляжек она пенится, а от лодыжек разлетается брызгами. Я уже на середине фьорда, впереди – открытое море, по обе стороны – обрывистые, покрытые снегом горы, возвышающиеся над угольно-чёрными каменистыми берегами. Сквозь грохот прибоя я слышу за спиной, как кто-то кричит и зовёт. Мне нельзя терять скорость, у меня нет времени остановиться и посмотреть, насколько ко мне приблизились люди в лодке. Но вода холодная, течение сильное: в один миг меня мощно выносит вперёд, в другой отбрасывает на много саженей назад: мне надо знать, есть ли возможность доплыть до берега прежде них. Я разворачиваюсь на плаву и миг стою в воде, шевеля ногами: у них хорошая восьмивёсельная лодка, при каждом весле гребец, а пятеро сидят и высматривают меня: двое на корме, трое на носу, все вооружены булыжниками – кроме щёголя, который при плавании стоит прямо и неколебимо, несмотря на пляску волн – Ари Магнуссон из Эгюра сжимает в руке не добром добытый гарпун; он руководит этой погоней. Когда я переворачиваюсь на живот, чтоб снова плыть, грудь моей рубашки белеет. Я слышу, как с лодки доносится победный клич, и вокруг меня дождём падают камни. Вот один из них ударяется мне о правое плечо, отскакивает с глухим звуком, но я не чувствую: я уже слишком замёрз. Путь у меня лишь один: вниз. Я набираю воздуха в лёгкие и ныряю. Мир затихает, вместо звонких криков преследователей, плеска волн и моих собственных натужных стонов, теперь слышен лишь подводный шелест. Я ныряю, как гагара, лечу под водой большими взмахами, подобно чистику, машущему крыльями на прозрачном мелководье летним утром. Всё глубже и глубже, хотя зимнее море вовсе не светло, а серо и взбаламучено – о, да, всё глубже и глубже, – пока не достигаю такой глубины, что воздух из лёгких начинает рваться наружу, на поверхность, да только до неё теперь слишком далеко. Но вместо того, чтоб выдохнуть, я сжимаю глотку, продолжаю плыть вперёд, вниз, несмотря на то, что каждый мускул пылает, словно по нему били молотом. И тут в глубине передо мной начинает брезжить свет – медленно-медленно бледно-серая светлота проникает сквозь мутную воду, и чем ниже я опускаюсь в моём плавании, тем светлее, резвее становятся частицы, клубящиеся в воде, и вот наконец они начинают проноситься у меня перед глазами, словно искры, летящие от наковальни – три тысячи пылающих солнц, обрушивающихся на лицо подобно песчаной буре. Я сдаюсь, прекращаю плыть. Встаю в воде вертикально, широко раскрываю рот, сжимаю руки на груди и кричу, пока из лёгких выжимается воздух: «О Боже, будь милосерд…» И когда обжигающе-солёная вода, наполнив меня до самых уст, раздувает тело и льётся на меня, усталого, – я иду ко дну. Погружаюсь вниз сквозь влажную серость, понуро, как человек, которому нужно пройти сквозь стелющиеся тучи по дороге вниз с горной вершины. Высоко надо мной восьмивёсельная лодка повернула к берегу, Ари с Эгюра и его бойцы бросили погоню. А потом с моих очей словно сняли обволакивавшую их околоплодную оболочку. Я вижу широко и далеко в бутылочно-зелёной пучине, до самого Гренландского моря, и вглубь бухты, а у подножия утёса посреди бухты, прямо у меня под ногами – исток света: сердце величиной с яйцо чечётки. Оно вырезано из чёрного дерева, отполировано и усажено шипами из оленьего рога, и бронзовый огонь горит на вершине впадинки, где должны сходиться половинки – но сердце из чёрного дерева до половины раскрыто, и внутри него покоится источник света: крест малый, усыпанный золотыми каплями, с распятием из серебра. От этой крохотки исходят лучи столь яркие, что способны осветить запустелое жилище человека, которого я приплыл навестить: Пьетюра Пилота. Его бренные останки закреплены под отполированной морем могильной плитой – глыбой долерита, которую убийцы сбросили вслед за ним с обрыва. Серые, как камень, волосы трепещут у раскроенной макушки – куда его ударили топором, – и пряди пляшут в глубоководных течениях, словно водоросли, что нижутся между его переломанных рёбер – где его рубанули тесаком, – и хватают своими многосуставными травяными пальцами реликвию на изъеденной груди: этот знак он покажет у жемчужных врат в Судный день, в то время как у его палачей, стоящих там же, в руках и на руках будет только кровь их жертв, текущая и по ладони, и по её тыльной стороне. В тот миг, когда мои ноги касаются донного ила, обитатель пучины пробуждается. Он поворачивает ко мне свою разбитую голову и желает мне доброго дня, хотя время уже за полночь:

– Ангеторре!

Я отвечаю на приветствие без воодушевления: дело, за которым я прибыл сюда, не радостно. Я тихо бормочу:

– Вечер добрый.