Темные дни, черные ночи (СИ)

Пять слов, только пять. Растянувшиеся во времени как пятьсот, и бьющие искрой, как целых пять тысяч. Пять слов, которых Круэлла (если быть честной) никогда не ждала. Пять чертовых слов, которые заставляют ее оцепенеть, плохо понимая, но явно предчувствуя, что будет дальше.

Исповедь? Хотела бы она услышать материнскую исповедь? Нет, вряд ли. Бога в душе Круэллы никогда не было, а Дьяволом была она сама. Так к чему длинные проповеди и красивые фразы, коль уж они просто не найдут места в ее душе?

Унижения? Хотела ли она хоть однажды увидеть, как мать унижается, становится перед нею на колени, возможно, кричит? Она это видела, с нескрываемой радостью, с каким-то почти оргазмическим чувством, сводящем живот в тугой комок, наблюдала за тем, как Мадлен умирает. Это было верхом ее унижения, остального Круэлле было не нужно.

И все же – она дарит ей один единственный, короткий, но абсолютно целенаправленный взгляд – глаза в глаза. И даже ладонь остается под материнской ладонью, хоть и сжатая в кулак, не спешит вырываться из тягостного плена. - Все, что я когда-либо делала – из стремления защитить тебя. Все, что я когда-либо совершала, я совершала из-за любви к тебе, – выдыхает мать единым порывом, и горько качает головой: - жаль, что ты никогда не понимала, что такое любовь.

Круэлла молчит. Не потому, что не знает, что ответить. Слова, бурным потоком готовые излиться из нее, комом застревают где-то в глотке, скрежещут нёбо, ангинным налетом остаются на языке. Мать тянет к ней руки, неуклюже обнимая худую спину, поглаживая сутулые плечи, пока длинные тонкие пальцы, даже после смерти до одури воняющие собаками и сигаретами, заползают в ее волосы, блуждая там, как в лесу.

Объятие, слишком короткое для первого за всю жизнь Круэллы, и слишком долгое для их больных отношений, заканчивается, мать снова погружается в себя, отрешенно глядя в окно, и, может быть, считая минуты до отбытия в логово смерти, обратно.

Круэлла тянется пальцами к лицу Мадлен, оставляет отпечатки на щеках, подобно матери, вползает в ее волосы, собранные тугим, толстым узлом на затылке, сосредоточенно ласкает острые скулы, трогает шею, раскатывая под пальцами родинки. Пробует мать на вкус, осторожно припав губами к самому краю губ, гладит ладони, замершие на полпути к новым объятиям, а затем, пока Мадлен еще не успела ничего сделать в ответ, прижимаются ко лбу, неуклюже лаская и его.

Открыв глаза, Мадлен ловит удивленный, почти неземной взгляд дочери, изображая бледное подобие улыбки на губах – видимо, все, на что сейчас способна, - и, всхлипнув тягостным вздохом, в котором одновременно слышится и радость освобождения, шепчет по слогам:

- Кру-эл-ла. Моя дорогая девочка.

Она встает, потянув мать за собой с какой-то блаженной почти ангельской улыбкой шепча:

- Пойдем, мамочка. Я хочу показать тебе город. Я хочу показать тебе мир, в котором живу.

- Да, да! – оживленно, горячо шепчет мать, размякшая от неожиданной ласки, и Круэлла останавливает Темного, качая головой:

- Нет, я сама. Мы с мамочкой справимся. Правда, мама?

Заискивающий взгляд снова ищет глаз матери и ответом служит снова жаркое, счастливое: «Да, Круэлла. Да, моя девочка, конечно!»

Она уводит мать из этого дома, подальше от Румпеля, ото всех, лаской выманивает ее на улицу, идя чуть впереди, буквально на полшага, и ни на миг не выпуская пальцы Мадлен из своих. Ощущение взгляда Темного, смотрящего им вслед, подстегивает прижаться к матери еще сильнее, стать с ней еще ближе – почти единым целым.

Она открывает дверь «Зиммера», приглашая мать присоединиться, и протестующе качает головой, не переставая улыбаться, как самый счастливый человек в мире:

- Нет-нет, мамочка, будь со мной рядом. Пожалуйста. Ты же мне не откажешь? – ангельский взгляд и легчайший взмах ресницами не дает шанса отказаться и Мадлен возвращает улыбку, снова и снова повторяя:

- Хорошо, доченька.

Она включает магнитолу и звуки джаза наполняют салон, волнами бьются в динамиках, услаждая слух. Одна рука положена на руль, другая все еще держит руку матери, перебирает пальцами пальцы на материнских коленях.

Мадлен не протестует, наоборот, возвращает ласку, без отрыва смотря на свою Круэллу, на свою дорогую девочку, сквозь пелену стоящих в глазах слез пытаясь вобрать в себя и запомнить каждую ее черточку.

- Я люблю джаз, мама, а ты? – почти весело, практически счастливо, щебечет Круэлла, целеустремленно смотря в окно и – краешком глаз – наблюдая за матерью в зеркале.

Мать кивает.

- Да, дорогая, я тоже.

Мадлен плевать, куда они едут, она смотрит не в окно, а на Круэллу, затаив дыхание и, кажется, вообще разучившись дышать, оставляя позади этот город, и даже все годы их совместной жизни и друг с другом борьбы. Она смотрит на Круэллу, смотрит, как влюбленный на свою невесту, как коллекционер на вожделенную картину, как мать на любимое дитя.

Как мать на ЛЮБИМОЕ дитя. Да.

Круэлла останавливается.

- Приехали, мамочка. Выходи.