Темные изумрудные волны

Страх нашел лазейку в сердце Андрея, но он старался не замечать его, или, по крайней мере, не давать повода окружающим думать иначе, чем он хочет. Этой ночью было особенно тревожно. Тишина, а кажется, что где-то грохочет гром. Странная тяжесть сдавила грудь, в глазах потемнело. Тьма наползала, наползала… дышать нечем…

Андрей отвернулся к стене. Промелькнула чья-то тень. Ловкие руки надвинули одеяло на голову, и тотчас посыпался град ударов. Кто-то держал руки, ноги. Он закричал, но ему сильно сжали рот, откинув голову назад. Множество кулаков отбивали на нём свирепую дробь. Шея хрустнула. Били ожесточенно, ругались между собой, когда удары доставались тем, кто держит.

Было во много раз больнее, чем во время избиения курсантами. Били дольше, и более жестоко. Страшная, невыносимая боль, и страх, что вот сейчас убьют.

Наконец, кто-то скомандовал: «Всё, харэ!». Они разбежались по своим койкам. Андрей громко застонал, и тут же сиплый голос произнёс зловеще:

– Закрой пасть, сучара!

Андрей уткнулся в подушку. Два передних зуба, казалось, сами вылетят. Он хлюпал, и подушка хлюпала – от слёз и крови. Больно было пошевелиться, даже дышать было больно. Но хуже этого оказалось ощущение того, что подло обошлись. Пускай бы избили, но лицом к лицу, при свете дня! Пусть был бы неравный, но всё-таки бой!

Андрей рыдал в подушку, и от каждого содрогания по телу, представлявшему собой открытую рану, проходила мучительная боль. Только б не издать ни звука!

Тут он увидел яркий свет. Свет ширился, заполняя все уголки помраченного сознания. Боль потихоньку отступала. Появились видения. Вот с Оглоблина тонким ножом сдирают кожу, отрезают пальцы, кисти, руки. Вот Фролкина сажают на кол. Вот колесуют Сташина. А вот Шишакову, поджариваемому на медленном огне, отделяют ребро, и засовывают в его вопящий от дикой боли рот.

Андрей почувствовал, как приятное тепло разливается по его телу. Он даже, беззвучно всхлипнув, улыбнулся. Два передних зуба шатаются. Хоть бы не выпали. Может, срастутся?!

…За главными обидчиками последовали второстепенные. Сокамерники-трусы, милиционеры, участвовавшие в задержании, все те, кто способствовал аресту. Их растягивают на дыбе, пытают раскалёнными щипцами. Раздробленные кости, зажатые в тисках головы, длинные заточенные гвозди, загоняемые в ухо. Повешенные, гроздьями свисающие с деревьев, их высунутые наружу почерневшие языки.

Боль уходила. На душе стало легче. Андрей заснул. Он вздрагивал и стонал в тревожном сне. Затем просыпался от нестерпимой боли. И снова сладостные видения. Обидчиков разделывают, как бараньи туши, и скармливают мясо голодным собакам. Эти мысли позволяли забыться в коротком сне. И снова пробуждения, и снова мысли…

Утреннюю еду забрал Оглоблин. Андрей мысленно пожелал ему подавиться. Всё равно он не смог бы есть. Его тошнило, голова кружилась, перед глазами плыли разноцветные круги.

После завтрака его, в синяках и кровоподтёках, повезли в прокуратуру. Допросы, очные ставки. Плохой взгляд следователя Сташина стал еще более плохим. Он медленно развязывал белые тесемки папок, листал исписанные страницы. Андрей неясно видел разных цветов чернила, видел машинопись, то через два интервала, то через один, размашистые и скупо налепленные пометки красной ручкой.

Следователь медленно листал страницы, – так студент-отличник листает учебник, заранее зная, что предмет проштудирован им от доски до доски.

Изредка он вглядывался в Андрея. И тут уж он был художником, проверял сходство рисунков – фотороботов – с натурой: и внешние черты, и зеркало души – глаза.

– Что молчите, подследственный Разгон? Признаваться будем? Или опять голова болит?

Обыкновенное лицо следователя – такие лица встречаются в учреждениях районных администраций, в различных комитетах городской администрации, в офисах фирм, в издательствах, в районных отделениях милиции – вдруг потеряло свою обычность. Весь он, показалось Андрею, как бы состоял из отдельных кубиков, но эти кубики не были соединены в единстве – человеке. На одном кубике глаза, на втором – медленные руки, на третьем – рот, задающий вопросы. Кубики смешались, потеряли пропорции, рот стал непомерно громаден, глаза были ниже рта, они сидели на наморщенном лбу, а лоб оказался там, где надо было сидеть подбородку.

– Ну, вот, таким путём, – сказал следователь, и всё в лице его вновь очеловечилось. Он закрыл папку, а вьющиеся шнурки на ней оставил незавязанными.

«Как развязанный ботинок», – подумал Андрей.

– Вы решили пойти своим путём, – медленно и торжественно произнес следователь, и добавил обычным голосом, – не тем, что я вам советовал.

И снова медленно, торжественно, проговорил:

– Вы будете отпираться, а мы будем вас из…

В этом месте, сделав многозначительную паузу, Сташин протянул:

– Изобличать…