Темные кадры

Николь пришла повидаться со мной в самом начале моего заключения. Мой нос напоминал свиной пятачок. Мы представляли собой довольно «парадоксальную пару», потому что Николь, напротив, постаралась и была прекрасна, как день, – великолепно подкрасилась, надела пестрое платье с запáхом спереди, которое я обожал, потому что всегда дергал за маленький шнурочек… короче, она хотела выразить мне доверие, желание, она хотела сделать мне как лучше, придать спокойствия, которого ситуация совершенно не внушала, но которое она считала необходимым, чтобы вступить в грядущий период нашей жизни. Когда она увидела мое лицо, то сделала вид, что все нормально. Ей это дорогого стоило, потому что медбрат, не отличавшийся деликатностью, только что поменял мне повязки. Снова началось носовое кровотечение, в каждую ноздрю был воткнут большой ватный тампон, дышать приходилось ртом, а ранки по обеим сторонам шва все еще были покрыты кровяной коростой. Еще мне было немного больно открывать правый глаз, веко увеличилось раза в три. Заживляющая мазь была желтой, как моча, и блестела в неоновом свете.

Итак, Николь усаживается напротив меня и улыбается. Тут же отбрасывает вопрос «Как дела?» и начинает рассказывать о дочерях, вглядываясь в какую-то воображаемую точку в середине моего лба; заговаривает о доме, о всяких бытовых мелочах, и через несколько минут молчаливые слезы начинают катиться по ее щекам. Она продолжает говорить, словно не замечая их. Наконец слова застревают у нее в горле, а поскольку она думает, что показала себя слабой в то время, когда я нуждался в ее силе, она произносит: «Прости» – очень просто, вот так, «прости», – и опускает голову, раздавленная масштабом катастрофы. Решается достать из сумки платок и роется там бесконечно долго. Мы оба опускаем голову, побежденные.

Я осознаю, что впервые с момента нашего знакомства мы до такой степени разделены.

Это «прости», сказанное Николь, действительно надрывает мне душу, потому что ей сейчас очень трудно, а это только начало. Надо заполнять столько бумаг, проблемы так и сыплются. Я говорю ей, что она не должна чувствовать себя обязанной приходить сюда, но она отвечает:

– Я и так сплю без тебя…

От ее слов у меня буквально перехватывает горло.

А потом, когда ей удалось все-таки взять себя в руки, превозмочь свое горе, Николь захотела задать мне несколько вопросов. Она столько всего не понимала. Что на меня нашло? Физически я больше не походил на ее мужа, и мои поступки тоже не могли быть поступками человека, которого она потеряла.

В кого я превратился? Вот вопрос.

Это как при несчастных случаях: ее мозг зациклился на второстепенных деталях. Она до сих пор под впечатлением.

– Как ты нашел оружие с настоящими пулями?

– Купил.

Она хотела бы спросить где, за сколько и как, но очень быстро добирается до главного вопроса:

– Ты хотел убить этих людей, Ален?

А вот на это ответить сложно, потому что да, полагаю, что да. Я заверяю:

– Конечно же нет, ну что ты…

Разумеется, Николь не верит ни одному моему слову.

– Тогда зачем ты его купил?

У меня такое впечатление, что этот пистолет будет стоять между нами еще очень долго.

Николь снова начинает плакать, но теперь не скрывает этого. Она протягивает ко мне руки, хватает мои ладони, и я больше не могу скрывать очевидное: мое обручальное кольцо исчезло. Наше обручальное кольцо, конечно же, уже отдано за отсос молодому проституту, который несколько дней поносит его в ухе, пока не обменяет на дозу дури, колес или метанола… Николь ничего не говорит, она заносит информацию в ту колонку, которая в один прекрасный день позволит оценить объем наших совместных потерь. И возможно, итог нашего банкротства.

Я прекрасно знаю, что у нее вертится на кончике языка единственный вопрос, который она никогда не задаст: «Почему ты меня покинул?»

Однако хронологически самым первым посещением был визит Люси. Естественно. Копы арестовали меня и спросили, есть ли у меня адвокат, я назвал Люси. Кстати, она была готова прийти. С момента, когда меня арестовала ББР, Люси знала, что ей я позвоню первой. Она крепко обнимает меня, расспрашивает, как я себя чувствую, и ни слова о том, что сама думает о происшедшем, ни одного упрека – это такое облегчение! Именно поэтому я не стал бы звать ее сестру, даже если бы та была адвокатом.

Полицейские устроили нас в маленькой комнатке, и время пошло. Мы не стали давать волю излияниям, боясь, что нас обоих захлестнут эмоции, и я спрашиваю Люси, каковы следующие действия, как все будет развиваться дальше. Люси в общих чертах описывает мне процедуру, но, едва осознав, в чем недопонимание, мгновенно реагирует:

– О нет! Нет, папа, это невозможно!

– Не понимаю почему. Совсем наоборот: я в тюрьме, моя дочь – адвокат, что может быть логичней!

– Я адвокат, но я не могу быть ТВОИМ адвокатом!

– Почему? Это что, запрещено?

– Нет, не запрещено, но…

– Но что?

Люси посылает мне очень милую улыбку, которая напоминает мне ее мать, что при данных обстоятельствах вгоняет меня в полную депрессию.