Темные проемы. Тайные дела

По сути, то был довольно простой сон, пусть и насыщенный красками. Ферну снилось, будто он – в Венеции, в месте, где он никогда наяву не бывал. Гондола несла их по водному зеркалу Лагуны – точное название он, похоже, где-то вычитал. Да, «их» – ибо во сне Ферн был не один, а возлежал на дне лодки с женщиной в вечернем (или же просто красивом?) платье. Где их свела судьба – здесь, в экзотической Венеции, или в знакомом до скрипа в зубах Лондоне – Ферн не знал, но ему казалось, что где-то за пределами сна она очень даже реальна. Может, как-то раз он приметил ее лицо мельком, в толпе… когда-то давно. Его он никак не мог вспомнить, проснувшись, – образ жил лишь первый миг-другой после ухода с земель Морфея. В общем-то, так оно всегда и бывает – и Ферн злился, что его случай подвластен всеобщим закономерностям, ибо женщина из грезы была столь желанна, столь близка и сопричастна всем его диковинным взглядам на жизнь. И даже сон не мог продлить столь тонкую связующую нить – Ферн понимал, что чар тех хватит лишь на ночь, или на семь недолгих дней отдохновения. Платье той женщины – вот что оставалось в его памяти всегда, хоть оно и преображалось от грезы к грезе – то белое, то черное, то вовсе багровое, как кровь, или переливчато-радужное, будто чешуя рыбы. И всегда над гондолой горели звезды – в неизменном, в отличие от платья, небе странных темно-лиловых цветов, какого в жизни Ферну не приходилось видеть. Луна никогда не показывалась, но где-то там, позади гондолы, берега переливались вульгарными, заманчивыми венецианскими огнями, древними – и, вполне возможно, свойственными лишь этой, выдуманной Ферном сновидческой версии города на воде. Впереди же, напротив, вырисовывалась протяженная темная скала, лишь кое-где освещенная редким огоньком. Невысокие волны мягко шептались вокруг гондолы, и Ферн каким-то образом различал, что их более крупные сестры накатывают неторопливо на обратную сторону той скалы. Он никогда не мог понять, куда именно гондола несет его с той женщиной, но какая-то цель все же была им уготована – иначе и быть не могло: путь без цели – что труд без плодов, которые, хоть и могут разочаровывать, обязаны так или иначе явиться на свет. Ферн желал, чтобы хоть раз эта греза началась пораньше – и пролила свет на то, как познакомился он со своей спутницей. Но всегда, когда его сновидение делалось осознанным, они вдвоем уже были в дальних водах, а цепочка ярких огней – далеко позади. По какой-то причине Ферну пришло в голову, что с женщиной он встретился по уговору – у высокого здания фешенебельного отеля. Но кто же вел их гондолу? Ферн не мог углядеть – он где-то читал или слышал, что, когда в обиход вошли моторные лодки, гондольера стало не так-то просто найти, а еще труднее – оплатить его услуги. Но их рулевой, что бы тому ни было причиной, выказывал очевидные лояльность и ответственность.

Начало и конец грезы затерялись в лиловой ночи. Этот прекрасный заплыв, как думал Ферн, будь реален, мог начаться лишь за несколько часов до того, что явилось ему во сне; а что до развязки – в ней он уверен не был. А еще, даже сразу после пробуждения, ни разу не вспоминалось ему, чтобы он с женщиной обменялся хотя бы словом. Странное, как бы оторванное от тела ощущение приходило и оставалось с ним до тех пор, пока дневные дела не возвращали Ферна к безоговорочной осознанности. Он понимал, что тот сон в какой-то мере растворил его «я» – и разделил на ту ночь, ту гондолу, даже на ту женщину, с коей он был близок; такое чувство освобождения от телесных уз Ферн улавливал порой и в своих дневных грезах, когда обстановка позволяла хорошенько сконцентрироваться. Кроме того, сон – сотканный больше из неги, чем из страсти, – нес ему столь обескураживающий заряд облегчения, что он и вообразить не мог ту меру освобождения от забот, которая могла бы в той же мере освободить его наяву.

Днями в обыденных видах пред глазами Ферна все сильнее проступали неосознанные доселе венецианские мотивы; ночами он переносился в саму Венецию. Так прошел не один год, а в месте своих грез он так и не побывал. Влияние сна на явь ограничивалось для него тем, что, когда окружавшие его люди говорили о чем-то желанном – как было бы хорошо руководить отделом продаж, как веселее стало бы жить, имея долю в капитале компании, как славно было бы поселиться в небольшом загородном доме с красавицей-женой и целым выводком детишек, – Ферн возвращался мыслями к лиловому небу, к биению слабых волн и той странной, залегшей где-то глубоко внутри его существа боли, заставлявшей гораздо острее, нежели обычно, чувствовать свое одиночество. Возможно, чудо его сна разрушится, если все время подвергать его анализу, здравому разумению? Лучше всего было оставить его на задворках сознания, на краю разума; в той области психики, что берется за работу между бодрствованием и сном. И, к сожалению, между сном и бодрствованием.