Темные проемы. Тайные дела

Я закрыл дверь и встал посреди комнаты, ожидая, что сумерки станут больше похожи на тьму, чтобы даже по меркам мисс Брейкспир я мог со спокойной совестью включить свет. Потом я понял, насколько это абсурдно, и нажал выключатель. Результат разочаровал. Единственный свет в комнате исходил от трех довольно тусклых лампочек, прикрепленных к медной раме, которую подрядчик в 1910 году подвесил к гипсовой розетке в центре кессонного потолка[85]. При таком свете не только не вышло бы поработать за столом – не шло речи и о том, чтобы почитать в постели. Я чувствовал, что со стороны парка комната должна выглядеть лишь немного светлее, чем в год постройки дома.

Распаковав некоторые самые необходимые пожитки, я с надеждой положил книгу на прикроватную тумбочку («Живопись» Кристофера Хасси – вот что я тогда читал, согласно записи в моем дневнике тех лет). Исследовав комнату на предмет любого источника тепла, я ни одного не выявил; перешел в ванную – там, как оказалось, электрический свет горел куда сильнее. Я взглянул на свои руки – после долгого пути они, как и ожидалось, загрязнились. Не пожимал ли я такой чумазой, неухоженной ладонью изящную руку мисс Брейкспир?..

Тут, приглядевшись, я понял, что грязнее всего были подушечки пальцев – и всему виной пыль, собранная мной в спальне. Да, лишь тогда вспомнил я про пыль, которую заметил во время своего предыдущего визита в дом. Вспомнилось мне и то, что по этому поводу я направлял письмо старому Блантайру – обедневшему деревенскому помещику, исполнявшему обязанности регионального представителя Фонда в этом районе. Вспоминая случай сейчас, я почти уверен, что Блантайр даже не соблаговолил ответить – так что он почти наверняка не предпринял тогда никаких действий.

Сколько я ни ждал с открытым краном, горячее вода не становилась.

Прекрасную музыкальную комнату я помнил хорошо. Стоя в темном зале за толстой закрытой дверью, я слышал только звуки фортепиано внутри. Живая музыка в комнатах британских особняков нынче настолько редка, что поначалу я заподозрил громкое радио – но, войдя, обнаружил, что играет сама мисс Брейкспир. Она не прервалась, когда я вошел, а лишь кивком указала мне сесть. Жест казался вполне дружелюбным, но она не удостоила меня улыбки; я заподозрил, что хозяйка в принципе редко улыбается. Здесь горел большой камин; запас бревен, грубых и сучковатых, был сложен в огромную круглую корзину из чеканной латуни, которая сама блестела, как желтое горнило. Я ничего не смыслю в музыке, но мне показалось, что мисс Брейкспир много играла на пианино, пока говорила; красиво, но слегка небрежно, и не столько равнодушно, сколько давая выход меланхолии и смирению. Перед ней не было ни нот, ни света, при коем она могла бы их прочитать: вполне возможно, что она импровизировала, но если так – выходил у нее, на мой непросвещенный взгляд, и беглый, и крайне оригинальный звукоряд. Что ж, наверное, меня просто легко впечатлить – пока она продолжала играть, я почувствовал себя согревшимся не только физически, но и душевно. Мне было по-настоящему приятно слушать ее игру и наблюдать за ее тусклым силуэтом при свете огня. Она все еще была одета в наряд для верховой езды – мыски тяжелых сапог давили на педали.

Я не уверен, сколько времени так прошло; но уж точно совсем стемнело за незанавешенными окнами, когда дверь отворилась и в проеме встал некто третий – тоже, как оказалось, женщина. Я совсем не мог видеть ее ясно, но различал форму ее платья и контур волос. Она постояла так еще некоторое время, оставляя дверь за собой открытой. Мисс Брейкспир продолжала играть, словно находясь в трансе – сама для себя. Тогда эта новая дама затворила за собой и включила свет – куда более яркий, чем в комнатах наверху. Мисс Брейкспир тут же прервала игру.

– Спишь с открытыми глазами? – спросила она, как мне подумалось, не слишком дружелюбно.

Мисс Брейкспир не дала прямого ответа.

– Агнесса, – сказала она, – это мистер Оксенхоуп, наш домовладелец и гость. Мистер Оксенхоуп – позвольте представить мою сестру Агнессу.

Вторая мисс Брейкспир (в дальнейшем я буду называть их просто Оливия и Агнесса, хотя мне это кажется не совсем естественным), казалось, мало заинтересовалась мною.

– Как поживаете? – бесцеремонно, от двери, спросила она.

– А вы? – ответил я.

Теперь, когда наконец-то появилось нормальное освещение, я огляделся по сторонам, обращая внимание на пыль.

– Какая же ты балбеска, – бросила Агнесса сестре и подошла к камину. Можно было бы сказать, что она говорила с нежной насмешкой, как это обычно бывает между членами одной семьи (альтернативой обычно является молчание); но я скорее мог бы назвать это привычной, принятой насмешкой.

Оливия закрыла пианино и встала. При довольно сильном искусственном освещении и ближайшем рассмотрении ее шея под открытым воротником темной рубашки выглядела более иссохшей и менее стройной, чем мне первоначально показалось.

– Как прошла встреча? – тихо спросила она.