Темные проемы. Тайные дела

К его изумлению, Ариэль пришла к ужину в костюме, хотя и упрощенном, мужчины елизаветинской эпохи. Одетая в черное и в белой рубашке, оставленной открытой у шеи и обнажавшей ее бледную кожу, она вполне могла бы быть актрисой, собирающейся сыграть Гамлета, – Бернар или Нильсен[33], – если бы не гладкие золотистые волосы, ниспадающие на плечи, с первого взгляда подчеркивающие не только ее пол, но и в некотором смысле ее подлинность. Длинные черные чулки плотно облегали ее прекрасные ноги, как вторая кожа; с тем же успехом на нижней половине ее тела могло и вовсе не быть одежды.

Карфакс задал один-единственный вопрос:

– Почему же все женщины не одеваются так, как вы? Один ваш вид пробуждает во мне любовь и трепет.

– Понятное дело, ведь мы – друзья, – снова сказала она будто невпопад, предлагая ему изысканный маленький бокал. Небольшая столовая имела овальную форму, а ее потолок, сам по себе, вероятно, плоский, был расписан в манере Бьяджо Ревекки[34] так, чтобы казаться круто вогнутым. Пока Карфакс и Ариэль восседали по разным концам стола из атласного дерева – компактного и овального, как и само помещение, – горничная в сером, теперь переодевшаяся в вечернее черное платье, молча подавала им идеально приготовленные, если судить по их виду, блюда.

После ужина они поднялись в музыкальную комнату и несколько часов напролет играли на фортепиано – либо на одном из двух, в четыре руки, либо на разных инструментах, но дуэтом. Время от времени служанка приносила им кофе и рахат-лукум, ставя подносы на маленький столик в центре комнаты. Света от камина, казалось, вполне хватало, чтобы осветить всю комнату – ни лампы, ни свечи тут не требовались. Тем более, оба музыканта прекрасно знали свои партии.

– Что это за бюст над каминной полкой? – поинтересовался Карфакс.

– Думаете, я знаю? Задайте вопрос полегче. – Ариэль рассмеялась. – Он тут просто стоит… это часть дома.

В их игре случались длинные паузы, когда они страстно и тихо говорили о чудесах и красотах музыки: о невзгодах, разочарованиях и сложных испытаниях, порой выпадающих на долю музыкантов. Снаружи весь мир поутих, если не считать периодических завываний ветра, гуляющего в дымоходе и грохочущего какой-то далекой оконной рамой. В комнате не было часов, и поэтому само понятие времени теряло свою привычную силу.

Карфакс наконец прекратил играть и подошел к Ариэль, сидящей за другим пианино. Она как раз начала играть мелодию, которую назвала «воздухом Острова», ее собственного сочинения. Звук вился и прорывался сквозь плотно занавешенную тишину, лишенный гармонии и смысла.

Руки Карфакса легли на ее обтянутые черной тканью плечи.

– О, Ариэль, – сказал он. – Ариэль, я… я люблю вас всем сердцем и душой.

Она продолжала выводить нестройную, дурашливую мелодию. Музыка сопроводила ее ответ, произнесенный медленно и с паузами, пока она продолжала играть. Она ответила ему песней на свой эксцентричный мотив:

Сладкое яблоко зреет на ветке высокой —
Страшно высокой: забыли сорвать его люди.
Нет, не забыли, а просто достать не сумели…

Спустя несколько тактов Ариэль остановилась. С легкой усталостью в движениях она поднялась и прошествовала к маленькому столику; склонившись над пустым кофейником, развела руками – будто сокрушаясь не только над тем, что кофе больше нет, но и над крахом и кризисом смыслов современной поэзии.

– Час, должно быть, поздний, – произнесла она, улыбаясь своей неизменно загадочной улыбкой. – Думаю, пора нам с вами улечься… пора нам улечься.

Утром Карфакс проснулся у себя в комнате; она была залита солнечным светом, и его раздувал легкий ветер, струящийся сквозь распахнутое окно.

Накануне вечером, вернувшись из сада, он обнаружил, что ставни крепко сомкнуты, защищая комнату от надвигающейся ночи, – и теперь его еще раз поразил контраст между видом из окна и пейзажем снаружи дома. Теперь, снова увидев перед собой раскинувшуюся пустошь, он удивился отсутствию в поле зрения вчерашних прекрасных холмов, которым надлежало стать сердцем его картины. Что и говорить, проблема загадочная – но почему сейчас не получается воспринять ее всерьез? Может, все дело в том, что феномен столь очевидно огромных масштабов казался по сравнению с прочими событиями предыдущих двадцати часов настолько малым и неважным, что разум колебался в самых основах, то ли сбитый с толку, то ли неспособный в этом водовороте чудес проявить должный интерес к явлению. Тем не менее Карфакс продолжал стоять у окна, глядя наружу, – полуобнаженный и слегка подрагивающий от сквозняка, прорывавшегося через щели в створках, которые он сомкнул.