Темные проемы. Тайные дела

Так же и с моими работами. Картины, которые я рисую, – сплошь символические, визионерские, и от первой до последней кажутся воплощенными кем-то другим, не мной. Писать на заказ при этом я нахожу делом невероятно трудным. У меня никогда не выйдет хороший портрет, рисовать пейзаж на открытом воздухе я в принципе не смогу, различного рода абстракции, обретшие популярность после изобретения камеры, безразличны мне. Ко всему тому, рисование для меня сравнимо с приступом лихорадки. Чтобы дать ему выход, нужно запереться в одиночку в комнате, и если я запираюсь – порой рисую днями и ночами напролет, по двадцать часов кряду. Отец, сочувствовавший моему таланту, устроил меня в Лондонскую художественную школу. Довольно-таки бесполезная была затея. Ничего там не добившись, я испытал чуть ли не сильнейшее в жизни отчаяние. В то время я первый и единственный раз ощутил себя поистине одиноким – конечно, худшее было еще впереди. Исходя из вышесказанного, можно, думаю, считать меня полнейшим самоучкой – ну или учил меня тот, кто контактирует с миром посредством меня. Я прекрасно осведомлен, что моим работам не достает серьезной техники (если и есть техника, которую можно отличить от вдохновения и изобретательности). Я бы давно уже бросил их рисовать, не находи в них некоторые люди что-то замечательное. Эта замечательность в итоге охватывала и меня как творца – и я, что греха таить, чувствовал себя хоть немного важным. Если бы я сдался – то мне осталось бы только сдаться вообще во всем. И уж точно я не смог бы рисовать, как это делают многие, просто в качестве хобби или только по воскресеньям. Но скоро художнику в лице меня придет конец, я уверен. Когда я прочитал о медиумизме братьев Шнайдеров[52] – о том, как дар покинул сначала одного из них, а затем и другого еще в ранние годы, я сразу почувствовал, что нечто подобное произойдет и со мной – и я, как Вилли Шнайдер, найду себе другое попроще. Стану парикмахером или каким-нибудь торгашом. Не подумайте, что в своих работах я вижу какое-либо сверхъестественное начало – просто в сравнении со мной они нечто большее, как подтвердят те немногие, кто меня знает. Общеизвестно, что одно тело нередко занимает более чем одна душа.

Стоит признать также, что некие внешние силы определенным образом «влияют» на меня. Звучит претенциозно, не спорю, – но именно это и объясняет, что я делал в Бельгии и зачем я приехал навестить мадам А. Я нахожу, что определенные работы определенных художников оказывают на меня сильное, иной раз почти мучительное влияние – но только, повторюсь, определенные творения и творцы, коих, на самом деле, очень немного. В целом искусство оставляет меня довольно-таки равнодушным, особенно когда его выставляют на всеобщее обозрение – чтобы люди, подавляющий процент которых глух к нему, мимолетно потешались. Я верю в то, что картины всегда должны принадлежать отдельным людям. Более того, мне кажется, что картина умирает, когда ею делятся с толпой. Ненавижу также и книги об искусстве – с их ужасными «репродукциями», убогими в цвете, скучными в своем отсутствии. С другой стороны, жизнь и мысли художников, которые взаправду влияют на меня, поглощают меня полностью, в той мере, в какой я могу узнать или догадаться о них, а также их работах. Где художник жил и что видел – это, сдается мне, очень важная часть творчества. Я не верю в то, что значение имеет лишь сам холст и то, как легла на него краска, – такой подход убог, ленив и бездушен. Возможно, эти «мои» художники – единственные близкие, каких я когда-либо имел. Мне трудно подумать, что когда-то я смогу так сблизиться с живой душой, как сблизился с Маньяско. Но опять-таки, стоит подчеркнуть, что «влияния» сказываются на мне не напрямую. Я не заимствую технику или образы – ничего схожего с Маньяско на моих полотнах не найти. Я подвержен влияниям на совершенно другом, более глубоком уровне. И люди, считающие, что «важна только картина», меня в принципе не поймут.