Темные проемы. Тайные дела

Однако окончательно мое знакомство с тем художником не умерло. Оно вновь дало о себе знать, когда через четыре года после того, как я в последний раз видел чету из Баттерси (и года этак через два после последней отправленной им рождественской открытки), на мой адрес пришло письмо из правовой конторы. К тому времени я успел переехать в Хайгейт из Ричмонда. В письме том говорилось, что мой знакомый умер («в результате продолжительной болезни», как уточнялось); перед кончиной он зачем-то назначил меня соисполнителем завещания. Вторым душеприказчиком, как и стоило ожидать, стала жена. Уместно ли говорить, что все это стало для меня более чем неожиданным? Доля наследства, которую завещатель «надеялся видеть принятой», составляла сотню фунтов стерлингов – и сумма эта была неплохая, особенно по тем временам, когда фунт взаправду что-то стоил. В письме меня просили как можно скорее связаться с юристами – или напрямую с женой их клиента.

Немного поскрипев зубами, я все-таки сочинил письмо с соболезнованиями. Со всей тактичностью, что у меня за душой водилась, я предложил в постскриптуме назначить вечер для первой встречи исполнителей завещания. Ответ пришел очень быстро. В минимально возможном количестве слов меня поблагодарили за понимание и вечером следующего дня предложили встретиться. Так я снова оказался в Баттерси.

Супруга покойного, как я подметил, отказалась от экстравагантных одежд, столь ею любимых ранее, – выйдя ко мне в ничем не примечательном, банальном даже платье, будто приобретенном в каком-нибудь универсаме. Возможно, так она выражала скорбь и траур – ибо ни в каком ином отношении я не смог заметить в ней перемен. Она не показалась мне ни сломленной, ни даже выбитой из колеи горем, и ее немногословность осталась при ней. Может, ей просто нечего было сказать. Все мои попытки выяснить причину смерти знакомого не возымели успеха – видимо, сыграла роковую роль какая-то обычная хроническая болезнь («Не отягощайте ум скорбью» – вот как посоветовали мне угомонить свой интерес). Мне даже не требовалось участвовать в процедуре: жена взяла на себя все хлопоты и мне можно было просто зайти за деньгами в конце. На это я заметил, что по букве закона, будучи распорядителем, обязан увидеть хотя бы копию завещания. Эта странная женщина тут же молча протянула мне оригинал, бесхитростный по содержанию: тело надлежит кремировать, все имущество за исключением моей сотни фунтов – оставить жене наследодателя. Также все картины усопшего должны были быть предложены Национальной галерее британского искусства; в случае отказа – изобильному списку других публичных галерей. Если все десять или двадцать контрагентов из списка откажутся – картины поручено было сжечь. Я тут же понял, зачем меня сюда притащили, – и если с момента получения известия от юристов меня преследовала тревога, теперь она однозначно переросла в ужас.

– Не переживайте, – сказала мне вдова наследодателя, еле заметно улыбнувшись. – Я сама занималась предложениями, пока он был жив. Ни одна галерея в списке не захочет эти картины даже себе в подсобку.

– Но, – запротестовал я, – как душеприказчик я не могу просто оставить все как есть.

– Просмотрите их письма. – Она передала мне стопку исписанных листов. Устроившись на отставленном от стола стуле, она стала за мной рассеянно наблюдать, не берясь ни за какое другое занятие.

Что ж, подумал я, если это возможно – почему бы не уладить вопрос на месте, здесь и сейчас? Я сверил письма со списком в завещании. Каждая названная галерея была учтена, и везде моему бедному покойному знакомому давали понять, что в картинах такого рода, как пишет он, не заинтересованы. Переписка охватывала гораздо больше, чем предыдущие двенадцать месяцев. Многие государственные служащие медленно принимают решения – и еще медленнее берут на себя обязательства.

– Он знал об этом? – спросил я.

Это был еще один вопрос, на который я не смог получить четкого ответа, потому что вдова просто улыбнулась, да и то – лишь слегка. Упорствовать с ней было трудно.

– Не волнуйтесь, – произнесла она. – Я разожгу костер.

– Вы совсем не хотите сохранить полотна? – воскликнул я. – Может, вы и прожили с мужем достаточно долго, чтобы считать его работы делом обыденным, но они в самом деле выдающиеся.

– Но разве мы как душеприказчики не должны подчиниться завещанию?

– Раз Макс Брод сохранил архивы Кафки, значит, и мы сможем спасти картины. Закон не слишком щепетилен в подобных вопросах.

– Может, хотите забрать их себе? Но учтите, – добавила она, – в Кингстоне хранится еще около сотни.

– Я был бы рад их все взять, но у меня, к сожалению, не будет места…

– Ну, может, когда-нибудь потом.

– Я хотел бы взять одну, если можно.