Темные проемы. Тайные дела

– Повторюсь, берите хоть все. Может, и рукописи вас заинтересуют? Целая пачка – в этом саквояже. – Она указала на потрепанный чемоданчик зеленого цвета, приставленный к стенке. Довольно-таки отталкивающее безразличие этой женщины к наследию мужа во многом определило мое согласие. Было совершенно очевидно, что случится с рукописями, если я их не возьму; целую жизнь мог пожрать огонь – как его тело.

– Когда похороны? – спросил я.

– Завтра, но церемония пройдет конфиденциально.

Мне было интересно, где сейчас лежит тело. В супружеской спальне? В маленькой комнате для гостей? В каком-нибудь морге?

– А в Бога мы оба не верили. – Если память не подводила, впервые за все время вдова проявила подобную инициативу и высказалась обобщенно – пусть и в негативном ключе. Я осмотрел картины – включая ту, которую уже мысленно выбрал для себя. Она ничего о них не говорила. Может статься, эти, самые первые полотна были написаны еще до того, как художник встретил ее.

Собственно, от нее я не дождался ни чашки кофе, ни помощи с транспортировкой чемодана и картины вниз по многочисленным лестничным пролетам кондоминиума. По дороге домой мне пришло в голову, что при таком объемном наследии ущербным его никак нельзя было назвать.

Картина с тех пор путешествует со мной повсюду. Ее нынешнее место – в комнате по соседству с бывшей детской. Я часто захожу туда и просто разглядываю ее минут пять-шесть – особенно если свет дня еще не померк.

В саквояже, как и было обещано, лежали разрозненные черновики книг по искусству – очевидно, отпечатанные на машинке. Практически каждый лист пестрел исправлениями, внесенными разноцветными чернилами, но я не уделил тому внимания – собственно говоря, тогда я был не уверен даже, что все это когда-нибудь прочту. Тем не менее выбросить труд моего покойного знакомого я не посмел. Бумаги – до сих пор на антресоли, в зеленом чемодане, обклеенном туристическими наклейками из Италии эпохи Муссолини. В столь малой мере мой бедный приятель-художник все еще жив. Он, по-видимому, чувствовал со мной некое потаенное родство – чувствовал острее, чем я в свое время, – иначе не сделал бы меня душеприказчиком.

Среди бумаг хранилось кое-что еще. Более емкое – и более личное – повествование было набрано на больших листах бархатной иностранной бумаги и перевязано эластичной лентой, ныне порвавшейся. Именно для того, чтобы представить рассказ друга, необычайно странный и интимный, и чтобы объяснить, как он попал ко мне и как добрался до печати, я и написал все вышесказанное. Странность как некая отличительная черта жизни видится мне все более важной, потому как я нахожусь под растущим в силе впечатлением, будто жизнь – вещь спланированная, предсказуемая и жестко управляемая. Говоря «Странность», я в какой-то мере подразумеваю ее кровную сестру – Тайну.

Согласно условиям завещания, гонорар за публикацию полагается вдове моего друга, владеющей всеми авторскими правами на подобного рода вещи. Я уведомляю, что ей остается только подать соответствующее заявление. Впрочем, памятуя о том последнем вечере, за день до похорон, сомневаюсь, что она это сделает. Время покажет. Теперь я даю слово своему несчастному знакомому.

* * *

Вчера я вернулся из трехнедельного пребывания в Бельгии. Находясь там, я пережил событие, которое произвело на меня большое впечатление. Я думаю, что это, возможно, даже изменило весь мой взгляд на вещи; разбередило душу, как порой говорят. Во всяком случае, я чувствую, что вряд ли когда-нибудь забуду это. С другой стороны, я понял – то, что остается в человеческой памяти, всегда далеко от того, что происходило на самом деле.

Поэтому я пользуюсь этой первой возможностью задокументировать как можно больше деталей, которые смогу вспомнить – и которые кажутся важными. С поры происшествия прошло всего шесть дней, но я осознаю, что над некоторыми белыми пятнами уже успело потрудиться мое воображение, что уже сказались те бессознательные искажения, которыми мозг придает воспоминаниям большую связность и усиливает эффект от них. Возможно, стоит жалеть о том, что я не смог записать все, пока еще был в Брюсселе, но тогда я бы даже и не смог это сделать. Мне не хватало времени – или, что более вероятно, самоотдачи, в чем меня всегда попрекали. Вдобавок ко всему, казалось, что надо мной довлеют некие чары. Я чувствовал, что вот-вот может произойти нечто ужасное и тревожное, когда сидел один в своей спальне и пробовал доверять мысль бумаге. Когда между мной и Бельгией пролег Ла-Манш, я смог вздохнуть спокойнее – хотя я все еще чувствую все эти странные текстуры у себя на руках и лице, все еще вижу тех странных тварей, слышу до сих пор хриплый голос мадам А. При мысли о пережитом я испытываю не только страх… но и необоримое, совсем как тогда, влечение. Да, наверное, именно так и работают чары – когда ты восхищен чем-то сверх доступной словам меры.