Темные проемы. Тайные дела

Вскоре она заговорила об искусстве и художниках, знакомых ей по давним временам. Наверное, по ее разумению, эта тема могла оживить меня. Она то и дело теряла нить своей длинной древней хроники и дрожащей рукой наполняла мой бокал, расплескивая коньяк. Было заметно, что она будто не испытывала симпатии ни к одному из людей, о которых говорила, – ни к одному из тех, кто для меня значил столь многое. По крайней мере, я надеюсь, что это все еще так; объект восхищения страдает от резкой критики любого рода, вне зависимости от меры ее справедливости. И преданный поклонник не может ничего сделать, чтобы облегчить эти страдания, залечить рану – пусть даже разум подсказывает ему, что претензии критика безосновательны. К язвительным ремаркам мадам А. не прилагались никакие аргументы – следовательно, воспринимались они вдвойне горше. То были сплошь насмешки, домыслы и категорическая неприязнь.

– Э., – говорила она, – был нелепым человеком, всегда очень щеголеватым и с голосом, похожим на козлиный. А Ю.! – восклицала она следом. – Я водила очень близкую дружбу с Ю. – и вскоре насытилась им так, что с трудом могла выносить. А картины Я.? Они, по его задумке, должны были нести философский посыл – а на самом деле даже как заурядная порнография не выстреливали. – Все время она намекала, что мой собственный восторг в отношении всех этих людей ничем, кроме гротескно выпяченной незрелости, не оправдан. И когда я возражал (порой – с успехом, потому что с логикой и фактами у нее имелись явные проблемы), она припечатывала меня личными воспоминаниями о сомнительных или откровенно комических обстоятельствах, в которых были написаны те или иные работы, и анекдотами из жизни, которые, как она утверждала, «показали художника в его истинных красках».

– Ж., – утверждала она, – был безумно влюблен в меня в течение многих лет, но я бы даже и при остром гриппе высморкаться бы в него побрезговала, и любая другая женщина на моем месте – тоже. – Мадам А. была остра на язык, но поскольку я знал, что Ж., творец изысканнейших восточных фантазий, умер в бедности и отчаянии, болтаясь в сооруженной неловко петле, ее ремарки пробирали меня, приводили в полнейшее замешательство. Во многих случаях – хотя, как говорило мне чутье, далеко не во всех, – ее резкие комментарии были правдой, хоть и поданной однобоко. И многие среди тех, кто вообще заинтересован в вопросе – независимо от того, верно это или нет по моим стандартам, – согласились бы с ее мнением, чтобы тем самым придать ему вид истины, принятой большинством голосов. До меня дошло, что принятое мною поначалу за «суровость» качество личности мадам А. было простым желанием повозить по грязным ухабам жизни любого, кто хотел возвыситься над ее грубыми текстурами – а к кому такое определение подходит лучше всего, как не к тем, кого я боготворил, к художникам? И вновь сработало жизненное правило, давным-давно выведенное мной, – если хочешь узнать кого-то, подумай дважды; возможно, лучше тебе его не знать.

– К.! – прокаркала мадам А. – К. три года проработал доносчиком у полиции, и это был счастливейший период его жизни. Он сам мне так сказал! Был он тогда, конечно же, пьян или обкурен – но так оно и было для него. И если хорошо приглядеться, это проступает во всех его картинах. Это мазня самобичевателя. Знаете, почему от К. ушла жена? Потому что он, будучи импотентом, не мог удовлетворить женщину – а импотентом он был всегда; и он прекрасно знал это задолго до того, как женился на ней. Женитьба-то им была затеяна единственно из-за ее наследства – более чем скромного, замечу! – а он к той поре уже сидел на кокаине и бог знает на чем еще. Когда я читаю про то, что картины К. были приобретены Королевским музеем изящных искусств, я смеюсь. Я смеюсь и плююсь. – И она взаправду рассмеялась, брызгая слюной. У нее была привычка во время речи хвататься за вырез своего красного платья и оттягивать его еще ниже – почти бессознательная, как я теперь осознал, компульсивная.