Темные проемы. Тайные дела

Итак, в 1921 году я два или три месяца владела игрушечным поместьем и время от времени видела во сне, как существа, которых я считала его обитателями, каким-то образом вторгаются в мой дом. Следующие тридцать лет можно проскочить относительно быстро – то было время, когда я мерялась силами с внешним миром.

Я умудрилась взаправду стать танцовщицей, и хотя вершины искусства, равно как и профессии, остались для меня недостижимыми, мне все же удалось держать себя несколько лет на плаву – не такое уж и скромное достижение. Я смогла отойти от дел после того, как вышла замуж. Мой супруг впервые пробудил во мне физическую страсть, но уменьшил и притупил многое другое. Он числился пропавшим без вести во время последней ошибочной войны. Ко мне он точно не вернулся. По крайней мере, я все еще скучаю по нему, но часто презираю себя за это.

Мой отец погиб в дорожно-транспортном происшествии, когда мне было пятнадцать – в тот самый день, когда француженка с бледным лицом, учившая меня танцевать, вручила мне выпускной диплом. После его смерти моя нежно любимая мама стала часто мечтать о возвращении в родную Германию. Вскорости я более-менее встала на ноги – ну или сделала вид, что встала, – и создала все условия для воплощения маминой мечты в жизнь. Дважды в неделю она неизменно писала мне, и я часто затруднялась найти подходящие слова для ответа. Иногда я навещала ее – до тех пор, пока условия в ее родной стране не стали мне слишком чужды. Она устроилась на хорошую должность преподавателя английского языка и литературы в маленьком университете и, казалось, все больше попадала под новые веяния и умонастроения, бушующие в немецком обществе. Должна признать, их пылкость и сумбур нарушали равновесие и в моем ходе мыслей – хотя я была иностранкой и, вдобавок, отнюдь не сангвиничкой. Ошибочно считать, будто все танцовщицы – женщины веселые.

Несмотря на то, что можно было принять за растущие симпатии к новому режиму, моя мать бесследно исчезла в какой-то момент немецкой истории. Она была первой из двух столь по-разному близких мне людей, пропавших без всякой причины. На какое-то время мое здоровье пошатнулось, и, конечно, я все еще любила ее больше всех на свете; останься она со мной – ни за что я не вышла бы замуж. Не вдаваясь в психологию, которую я на дух не выношу, скажу только, что мысли и воспоминания о моей матери – я в этом уверена – лежат в основе того ухода в себя, на который так горько и так справедливо жаловался мой муж. Но я была поглощена не собой, а своими воспоминаниями о совершенстве. Ни в ком больше я не знала такой красоты, великодушия, глубины и способности любить, кроме как в маме.

Константин забросил всю свою разностороннюю начитанность и стал священником, видным членом Братства Христова. Он очень одухотворенный человек – даже на фоне всех своих собратьев и высшего духовенства, – но я, увы, больше не могу разговаривать с ним и даже просто выносить его присутствие. Бедный мой братец!

А вот я из извечного агностика стала убежденной атеисткой. Я не вижу, чтобы мой брат Константин делал что-то, кроме как прислушивался к собственному, а отнюдь не к Божьему, внутреннему голосу – который изменил свой тон с тех пор, как мы были детьми. Что ж, мой говорит на совсем другом языке. В конечном счете, я сомневаюсь, есть ли что-то, чего можно желать, кроме смерти; есть ли устойчивость в чем-либо, кроме страданий. Жизнь прошла, и я больше не представляю себя угощающей сиятельных особ перепелами.

Вот вам и биографический антракт. Я перехожу к обстоятельствам моего второго и недавнего опыта домоправительства.

Прежде всего, я поступила в высшей степени глупо. Вместо того чтобы держаться дороги, отмеченной на карте, я выбрала окольный путь. Конечно, он тоже был нанесен на карту, но в столь редко посещаемой местности не стоит так или иначе доверять извилистым тропкам – зная, тем более, что нынешнее поколение картографов не ходит пешком дальше гаража или автобусной остановки. Это был один из самых малонаселенных районов страны, и помимо прочего, к тому времени, как я миновала первую обветшалую калитку, воздух пах терпкими осенними сумерками, неспешными и вкрадчивыми.

Началось все с того, что тропа вилась и мелькала через вереницу мелких болотистых лугов, где не было ни скота, ни урожая. Когда дело дошло до третьего или четвертого из этих лугов, дорога почти исчезла из-за усиливающейся сырости, и продолжить путь можно было, только высматривая перелаз или калитку в неухоженной живой изгороди впереди. Это было не особенно трудно, пока поля оставались небольшими; но через некоторое время я очутилась посреди унылой пустоши, каковую вообще вряд ли можно было назвать полем – скорее уж, большое болото. Именно в этот момент мне следовало развернуться и пойти назад, к извилистой дороге.