Темные тайны

Пару раз в неделю я прошу Мэки брать меня с собой в Кинтер, на школьный стадион, и я бегаю, пока ноги не подкашиваются. Пока мозги не выключаются. Пока Мэки не положит руку мне на плечо и не скажет, что пора домой.

Но как бы быстро я ни двигалась, я не могу нагнать Элору.

Или свою мать.

Когда Лапочка отсутствует, я останавливаюсь в кухне и рассматриваю фото на стене. Стараюсь представить, какой силой могла обладать эта молодая женщина с одной заколкой в виде колибри. Я закрываю глаза и тянусь к ней, но никогда моя мать не казалась мне такой далекой.

К середине июля я уже распрощалась с мыслью, что когда-нибудь закончу чтение «Бури», но меня не покидает надежда, что каким-то образом я выясню, что случилось с Элорой.

Температура установилась высокая. Байу, однако, обожает жару. Розы Лапочки чахнут, а вот диким растениям благодать. Болотные камыши и тростник руссо густо разрослись по краям дощатого настила. Кто-то подрезает их, когда они грозят все заполонить, но они вырастают заново. Еще выше и гуще. Лианы поднимаются из перегноя и обвиваются вокруг свай, впиваясь в доски, покрытые белой краской, которая пузырится и облезает на безжалостном солнце. Плесень и гниль прокрадываются по краям. И запах разложения стоит невыносимый. К середине дня воздух становится таким плотным, словно дышишь через мокрую вату. Самую жару мы пережидаем дома, но даже включенный на полную мощность кондиционер не справляется. Это делает людей медлительными и раздражительными. И я ловлю себя на том, что каждый день смотрю на часы, считая время, оставшееся до захода солнца, когда смогу сбежать, чтобы присоединиться к Зейлу там, у протоки Лайл. Когда я с ним, то мне дышится намного легче.

Мы встречаемся почти каждый вечер, когда начинают петь лягушки и меняется цвет неба. Сидим на ржавом прицепе и болтаем, пока не становится слишком темно, чтобы видеть друг друга.

В основном мы говорим об Элоре. Я рассказываю Зейлу, как мы видели одинаковые сны. Отправлялись спать, свернувшись вместе под одеялом Лапочки, а затем обе просыпались в один и тот же момент, увидев идентичный сон.

Зейл признается, что никто не выслушивал его так, как это делала Элора, без осуждения и ожиданий. Он начал ощущать себя призраком, но то, как Элора его слушала, заставило Зейла вновь почувствовать себя реальным.

Так приятно просто иметь возможность вслух произносить имя Элоры, это словно продляет ее жизнь, хотя бы ненадолго.

– А если я не выясню правду? – однажды спрашиваю я Зейла. – Элора была для меня всем. Как мне тогда продолжать жить обычной жизнью, будто ничего не случилось?

Теперь, когда прошло уже больше половины лета, кажутся немыслимыми заботы о каких-нибудь походах в торговый центр, или планы о поступлении в колледж, или даже о беге на стометровку.

Зейл берет мою руку, и электричество искрит между нашими пальцами. Он трижды поворачивает кольцо Элоры, как это обычно делала я.

– Ты не будешь продолжать жить по-прежнему, – произносит он. – Ты должна продолжить жить иначе.

И это – первая фраза за долгое время, в которой я улавливаю смысл.

Мы много говорим и о его отце, и Зейл всегда умолкает, когда мы упоминаем то утро, когда мама выхватила его из огня и побежала с ним через болото. В то же утро люди выловили из омута тела Эмбер и Орли.

– Хотя по большей части я помню только дым, – усмехается он. – Мой отец не был убийцей. Это я могу сказать точно.

Я стараюсь побороть свой старый страх. Пытаюсь думать о Демпси Фонтено как о ком-то не похожем на убийцу. Рисовать его теми же красками, какими рисует его в своих рассказах Зейл. Но это сложно, поскольку странно осознать, что чудовище у тебя под кроватью на самом деле никогда не было таковым.

И если поначалу кажется, будто мы нужны друг другу, чтобы разгадывать тайны, то в течение этих долгих жарких недель что-то меняется. И мы предпочитаем говорить о других вещах.

Вероятно, просто потому, что нужны друг другу.

Зейл больше рассказывает мне о своем детстве во Флориде, как мама обучала его названиям водных растений, пригодными для еды и лечения. А я объясняю ему, что люблю бегать, потому что ощущаю свободу в этот момент.

И так приятно с кем-то побеседовать. О вещах безболезненных, но и о тех, что вызывают боль.

Вечер за вечером мы сидим там, пока небо не потемнеет и не станут ухать совы, и тогда я понимаю, что опаздываю к ужину. Однако мне не хочется уходить домой. Когда я с Зейлом, у меня такое чувство, что все будет хорошо. И пока я с ним, у меня такое чувство, что наконец я пью холодную и свежую воду, когда до этого умирала от жажды.

Все чаще Зейл держит меня за руку, тогда я ощущаю маленький разряд электрического тока, словно крохотный выстрел. Однажды он рассказывает мне историю о том, как впервые попробовал мороженое, и нежно кладет ладонь на мою голую ногу. Всего на секунду. И я почти теряю сознание оттого, как это хорошо.

По мере того, как лето заканчивается, я не могу не чувствовать, как надвигается что-то плохое. Это не предвидение или что-то подобное, однако с каждым днем я чувствую, что оно приближается.

Что-то окружает нас.