Тень Галена

Вот сверкнули перед внутренним взором агаты и хрусталь самых ранних моих воспоминаний — александрийских, когда мы еще только познакомились с Галеном под сводами знаменитой библиотеки. Вихрем пронеслись картины наших путешествий в Иудею, на Кипр, на Лемнос, в Пергам, где несколько лет я провел при арене — в моем воображении она отразилась алым сиянием загадочных и кровавых гранатов. Жемчуга и изумруды Рима шли следом, пока звучала эта чудесная, неаполитанская мелодия. Набирая силу, полифония шла к своей кульминации, пока мой распаленный и завороженный разум чередовал картины из богатых событий в окрестностях Рима, в триклиниях патрициев, в импровизированных операционных терм. Перед взором предстали непобедимые колесницы Диокла, горячие объятия Латерии, радость и тоска по моментам воссоединения с семьей, которым, увы, не суждено было продлиться долго… Глубокая тьма черного сапфира затягивала меня, едва я подступал к совсем свежим еще воспоминаниям о смерти отца, о нагрянувшей эпидемии, смерти Гельвии и родах Латерии, безжалостно отнявших у меня все, что было мне так дорого.

Мелодия спустилась и затаилась, словно в красивых, печальных переливах она искала новый аккорд, чтобы воспрять и с новой силой обрушиться на затаивших дыхание слушателей. Сиянием новой надежды заиграл для меня ее следующий подъем. Почти телесно я ощутил, будто звуки из таинственных трубок гидравлоса поднимают мой дух ввысь, заставляя парить и смотреть на собственную жизнь с новой высоты. Казалось, будто со сменой внутренних гармоний мелодии, менялись времена, а с ними и я сам.

Мне был тридцать один год, когда зачарованный я сидел в том зале, наполненным волшебством гидравлоса, по трубкам своим спускавшим мелодию, льющуюся из самого Элизиума. Прожитая часть жизни показалась мне в тот миг удивительно длинной и насыщенной. Мог ли я представить, что впереди намного больше событий, чем я уже оставил за спиной?

Аккорд за аккордом, мелодия продолжала бежать вперед, удерживая своих восхищенных слушателей в мире грез и воспоминаний.

Я видел, как текут слезы по щекам Аррии. Эвдем замер, словно мыслями он вышел из зала — возможно, так же как и я, бродя по тропам своей памяти. Глаза Галена блестели. Его взгляд, в сопровождении легкой, блуждающей улыбки, как и у всех присутствующих был направлен внутрь самого себя. Не знаю, о чем он мог думать в тот волшебный для каждого миг.

Благодарность ему за эту мелодию, за этот вечер, за эту поездку — теплой волной захлестнула меня. Хотелось вскочить, обнять Галена, громко благодарить и я, признаться, едва удержался, чтобы в порыве отчаянной радости не сделать всего этого. Не отдаться порывам внезапных, по-юношески наивных страстей.

Когда стихли, мягко угаснув, последние отголоски, публика в немом восхищении безмолвствовала. Музыкант встал, оправил тунику, слегка поклонился нам и невозмутимо вышел, будто привычный именно к такой реакции на плоды своего неземного таланта. Едва он исчез за арочным сводом и темная ткань занавеса скрыла стройный силуэт, никто еще не возобновил разговора. Словно читая мысли, мы, почти одновременно, подняли кубки с вином. Глядя друг на друга, с новой глубиной понимания чего-то близкого всем, но невыразимого словами, мы выпили в тишине.

Улучив момент, я выскользнул из триклиния. На протяжении всего, начавшегося еще до заката пира, веселье неуклонно росло. Хорошее вино, выносимое рабами в самых щедрых количествах амфор, воспламеняло души и сердца присутствующих ничуть не менее, чем масло усиливает горение настоящего пламени.

Как радушный и ответственный хозяин вечера, Гален быстро заметил мое отсутствии и неспеша, также не привлекая внимания веселящихся гостей, вышел в сад. Услышав шаги за своей спиной, я безошибочно узнал такую знакомую мне походку врача.

Первые мгновения он просто встал рядом и мы, понимая друг друга без слов, смотрели вдаль.

Внизу расстилалась водная гладь залива. Темная, блестящая ее поверхность подернулась едва заметной рябью, словно дремавшую в бархатной темноте воду ласково гладил ветер.

— Что ты решил? — тихий голос Галена разорвал покрывало ночной тишины, нарушаемой лишь отзвуками пира позади, да криком редких ночных птиц.

Я молчал. Гален не торопил меня с ответом.

— Наверное, вернусь на войну — там я нужнее. Не чувствую, что уже готов начать все сначала.

Вместо ответа Гален положил на мое плечо крепкую руку. Да, он все прекрасно понимал и был готов поддержать меня в любом решении.

— А ты? — несколько рассеянно спросил его я.

— Антонин дал мне место на Палатине — семьдесят тысяч денариев в год — буду архиатром его семьи. Сумма заманчивая, но мне плевать на деньги — надеюсь, что страхам мои не суждено будет сбыться. Я постараюсь отстаивать ту долю своей независимости, какую удастся. Хочу вести практику, работать, писать, размышлять — жить, в конце концов. И не только под присмотром императорских прихвостней, да соглядатаев. Не знаю, слышал ли — недавно умер его сын — Анний Вер. Теперь остался только юный Коммод.

Я кивнул, а Гален вскоре продолжил: