Тень Галена

Аррия стояла рядом с Галеном. Красивая — к тридцати четырём годам время сделало ее черты лишь тоньше и благороднее. Но красота сенаторской дочери, как мне всегда казалось, была какой-то подчеркнуто холодной, неотразимой столь же, сколь и недоступной. А когда эта женщина начинала говорить и рассуждать о материях в тональности и слоге, какие счел бы достойными сам Сократ — легкое беспокойство не отпускало всех, кто становился свидетелем бесед с ее участием. Поспорив с умом, каким разила Аррия, легко было потерять собственное достоинство. Гален же, по-видимому, получал в их риторических сражениях истинное наслаждение. Уверен, ее ум цеплял его куда сильнее внешнего лоска, а сам роман их, не ведущий ни к созданию семьи, ни к сколько-нибудь долгому разрыву, не находил в моем опыте аналогичных примеров. Даже в вопросах любви Гален все устроил по-своему, ни на кого не равняясь и никому не подражая.

Здесь же были и два других, по-своему близких Галену человека — Главкон и Эпиген. Я слышал, что в Риме он нередко брал их к постели больных. Мне, впрочем, всегда казалось, что интерес их к медицине носит характер скорее праздного любопытства, чем искреннего желания научиться врачевать недуги. Почти все врачи, каких я знал, были греками, а не италиками. Однако же, среди патрициев и всадников интерес к анатомии и философствованию вокруг здоровья все еще был высок, хотя последнее время и сменился дискуссиями военными. В сотнях богато украшенных триклиниев не смолкали дебаты благородных мужей, до хрипоты спорящих, как лучше вести в бой легионы, разбивая несметные полчища варваров.

Еще несколько присутствующих были представлены мне восходящими на свой политический олимп магистратами, но были мне совершенно незнакомы и не оставили в памяти сколько-нибудь глубоких следов. Гален любил и умел заводить полезные знакомства намного лучше, чем любой, кого я знал — не в последнюю очередь всесторонний успех был частым его спутником ввиду именно этого, весьма важного для наших времен свойства.

Пара человек, подтверждавших свое прибытие письменно, так и не приехали — Гален сетовал на их небрежность, а Эвдем процитировал забавные, но бьющие прямо в сердце всякому, кого жизнь уже лишила идеализма юности строки:

Дружба имя свое хранит, покуда полезна
Камешек так по доске ходит туда и сюда
Если Фортуна за нас — мы видим, друзья, ваши лица
Если изменит судьба — гнусно бежите вы прочь

В следующие дни мы побывали в Неаполе. Древний город, одним лишь каламбуром истории сохранивший название, какое с греческого можно было бы перевести не иначе, чем «новый полис» — Неаполь славился множеством развлечений для тех, кого радуют не плотские утехи, но упражнения искушенного ума. Постановка в амфитеатре — какая-то ловкая вариация, поставленная по мотивам комедий Аристофана и Сатирикону Петрония — изрядно всех развеселила. Особенно запомнилась мне роль одного юноши, складно, да так что все хохотали, критикующего вороватость чиновников и бесконечные заламывания цен, особенно участившиеся в последние годы. С начала парфянской войны казна империи издавала треск, который мог расслышать всякий, понимающий в таких вопросах. Римские монеты стремительно теряли в цене.

«Да в те ведь поры и хлеб не дороже грязи был. Купишь его на асс — вдвоем не съесть, а что теперь? — меньше бычьего глаза! Нет, нет — с каждым годом все хуже. Город наш, словно хвост телячий, назад растет. Да и кто виноват, что у нас эдил трехгрошовый, которому асс дороже наших жизней? Он втихомолку над нами посмеивается, а сам в день получает больше, чем иной по отцовскому завещанию».