Читаем Тень Галена полностью

Я улыбнулся — действительно, не раз в гостях, ужиная в компании с Галеном у его александрийских друзей, я замечал, что стоило рабам в доме вынести фрукты — мой учитель находил множество поводов деликатно отказаться даже от самых экзотических и заманчивых яств. Упражнениями в риторике были его попытки объясниться, не углубляясь в историю сложности своих с фруктами взаимоотношений. Главное было никого не оскорбить.

Ведь, откровенности ради, при своем характере он и без того сверх всякой меры преуспевал в наживании недоброжелателей.

Вот уж кого всегда хватало!

— Полидор! Евсей! — Гален позвал пару рабов, которые странствовали с ним и верно служили с того самого дня, как он покинул дом восемь лет назад. Ему тогда было девятнадцать и на глазах этих немолодых, но все еще бодрых мужчин, должно быть, мой учитель и возмужал.

Едва они подбежали — Гален попросил их вынести его писчие принадлежности и пару свитков чистого папируса. Игнорируя легкую качку судна, он собирался поработать.

— Мне пришло в голову несколько ценных комментариев о роли мышц между нашими ребрами в процессе дыхания. Пока остра идея, я хотел бы записать ее и заняться новым трактатом. Если только ты не возражаешь, дорогой Квинт, побеседуем позже?

Море было спокойным.

Тихо потрескивая просмоленным корпусом, корабль шел вдоль бескрайнего побережья Палестины. Протяжно кричали вечно голодные чайки. Оставив Галена наедине с его рукописями, я подошел к борту и всмотрелся в раскинувшиеся впереди желтобурые пески побережья, выжженные солнцем и поросшие редкими пальмами. За ними, скрываясь в сизой дымке, лежали горы. Казалось, будто это вылепленные из охры валуны, рукой великана украшенные прожилками изумрудной зелени. Они скользили и покачивались, словно огромные корабли на песчаных волнах.

Или все-таки покачивались мы?

***

Изрядно поднатужившись, Полидор и Евсей снесли богатое хозяйство Галена на берег в небольшом городке. Сойти на твердую землю после двухнедельного путешествия было долгожданным облегчением для моего неопытного сухопутного желудка.

Желая добраться до Иерихона налегке — Гален оставил рабов и все накопленные за долгие годы вне дома вещи в поселении, где щедро заплатил проводнику. Там же мы провели ночь, по утру возблагодарив провидение, что клопы не изъели нас до смерти. Не теряя времени зря, хотя, впрочем, и без всякой спешки, на следующий день Гален заплатил за свежих верблюдов и мы выдвинулись в сторону древнего города.

Наш проводник — молодой иудей Наум, показался человеком, не лишенным хитрецы и житейской смекалки, но в общем-то юношей честным. Здесь же проживала его семья. Две очаровательные девочки — видимо его сестры, лет трех и пяти от роду, весело бегали по двору у дома, искусно сложенного из простых глиняных кирпичей.

Вся семья с бурной радостью приняла от Галена несколько серебряных монет, а вот на меня смотрели с подозрением. Долгая и непростая история иудейской земли не приветствовала римлян так, как греков и, хотя мой учитель был квиритом, как, впрочем, и я — он все-таки воспринимался здесь в первую очередь представителем греческой культуры.

— Иерихон — я не знаю города древнее. Никто не знает города древнее! — вдохновленно рассказывал Наум, историями пытаясь скрасить туристам путь и ожидая дополнительной награды. — Ему тысячи и тысячи лет! По сравнению с ним Афины и Рим — настоящие младенцы!

— А ты бывал в Риме или в Афинах? — удивленно поинтересовался Гален.

Наум смутился.

— Нет, мне не доводилось, господин. Но мой дед рассказывал так много историй о тех временах, что я и не помню все. А вот о древности Иерихона запомнил.

— Я ценю древность — Квинт свидетель, сколько древних трудов я переписал. Но в этот раз не одно лишь любопытство привело нас в эти земли. Скажи Наум видел ли ты своими глазами бальзамовые деревья, про которые я много слышал в Александрии?

— Видел, господин, но мне не перепадала удача вдохнуть их ароматов — это могут позволить себе лишь самые богатые люди. Местный наместник зорко следит, чтобы деревья строго охранялись. Я слышал, что солдатской фляги этого бальзама не купить даже за мешок золотых монет.

Гален восхищенно присвистнул.

— Он стоит своей цены, господин! — горячо выпалил Наум.

— Но откуда же ты знаешь, если никогда не вдыхал аромата и, еще вероятнее, ничего не знаешь о его прочих свойствах? Неужели поверил одним историям?

— Не вдыхал, господин, но дед рассказывал, что римские владыки Веспасиан и Тит привезли их среди самых дорогих своих трофеев.

Я расслышал, как Наум едва слышно пробормотал себе под нос что-то на незнакомом мне языке. Глаза его гневно блеснули. Даже не понимая слов, я понял, что он посылает проклятия, ведь род Флавиев причинил иудейской земле немало горестей, безжалостно вырезая население этих древних земель.

— А твой дед, значит, бывал в Риме? Расскажешь, чем он там занимался? — не унимался с расспросами Гален.

— Простите, господин, я не хотел бы — Наум словно запнулся.

Мы с Галеном удивленно переглянулись.

Прошло несколько неловких мгновений, прежде чем Наум ответил:

Перейти на страницу:

Похожие книги

Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище
Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище

Настоящее издание посвящено малоизученной теме – истории Строгановского Императорского художественно-промышленного училища в период с 1896 по 1917 г. и его последнему директору – академику Н.В. Глобе, эмигрировавшему из советской России в 1925 г. В сборник вошли статьи отечественных и зарубежных исследователей, рассматривающие личность Н. Глобы в широком контексте художественной жизни предреволюционной и послереволюционной России, а также русской эмиграции. Большинство материалов, архивных документов и фактов представлено и проанализировано впервые.Для искусствоведов, художников, преподавателей и историков отечественной культуры, для широкого круга читателей.

Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев

Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 знаменитых анархистов и революционеров
100 знаменитых анархистов и революционеров

«Благими намерениями вымощена дорога в ад» – эта фраза всплывает, когда задумываешься о судьбах пламенных революционеров. Их жизненный путь поучителен, ведь революции очень часто «пожирают своих детей», а постреволюционная действительность далеко не всегда соответствует предреволюционным мечтаниям. В этой книге представлены биографии 100 знаменитых революционеров и анархистов начиная с XVII столетия и заканчивая ныне здравствующими. Это гении и злодеи, авантюристы и романтики революции, великие идеологи, сформировавшие духовный облик нашего мира, пацифисты, исключавшие насилие над человеком даже во имя мнимой свободы, диктаторы, террористы… Они все хотели создать новый мир и нового человека. Но… «революцию готовят идеалисты, делают фанатики, а плодами ее пользуются негодяи», – сказал Бисмарк. История не раз подтверждала верность этого афоризма.

Виктор Анатольевич Савченко

Биографии и Мемуары / Документальное