Читаем Тень Галена полностью

— Может быть, все-таки хочешь посмотреть? Я еще сделал отличные копии работ Маринуса, многое дополнил! А с Эразистратом ты знаком? Он работал примерно в то же время, что и Герофил…

Да, мой читатель. Если ты не тот редкий энтузиаст, что на глубину веков погружался в историю греческих медицинских школ, то ты, как и я в тот день, ничего не понял из этих сумбурных представлений. Но я был вынужден признать, что в столь увлеченных натурах, готовых факелом вспыхнуть, едва завидев единомышленника, есть нечто притягательное. Был только один досадный нюанс. Единомышленником я не был! И, как бы я ни опасался показаться новому знакомому невежливым, пришло время это наконец прояснить.

— Постой, Гален — я со всей возможной деликатностью высвободился. — Безмерно рад нашему знакомству, но, прошу тебя, я вовсе не врач! Боюсь отнять твое время зря.

Я сделал полшага назад и теперь мы смотрели друг другу в глаза. Тень задумчивости пролегла на лице молодого человека, пробежала меж бровей и исчезла в уложенных волосах.

— Да-да, прошу прощения. Я, кажется, увлёкся, может поспешил — тихо пробормотал Гален. Сегодня была такая интересная операция… Ну а что же ты изучаешь?

За время предыдущей сумбурной беседы, если так это можно назвать, мы успели покинуть своды библиотеки при храме Сераписа и теперь стояли на улице. Прошло часов восемь после рассвета и, в эту фазу дня, ядовитое египетское солнце особенно жгло. Несколько минут и одежда начнет пропитываться потом — нужно было срочно укрыться в тени. Спиной я уже чувствовал давящий жар.

— Всего понемногу, пожалуй. Сейчас вот, недавно, приступил к философии — после некоторой паузы пробормотал я.

Гален улыбнулся и мечтательно посмотрел куда-то сквозь меня, словно вспоминая нечто приятное.

— Философия, мой юный друг, — задумчиво протянул он, — столько течений, столько взглядов…А сколько противоречий! Стоицизм? — он строго взглянул на меня. — Нет-нет, это едва ли… может быть, изучаешь эпикурейство?

Я рассеянно кивнул.

— Предпочитаю Аристотеля! Вот универсальный ум и метод — строго парировал Гален. И, конечно, Платона[16] — в его Тимее идеи причинности затмят любые политические рассуждения. А эти отсылки к Атлантиде, которую боги утопили в морских пучинах за алчность, роскошь и гордыню? Не попахивает ли антиримскими настроениями? Ты же не против императора, Квинт? — на последних словах Гален заговорщицки понизил голос и подмигнул мне.

Я испугался и ничего не ответил. Только умоляюще посмотрел на навязчивого собеседника, который вздумал теперь еще и устраивать политические провокации. Вокруг сновало множество людей. Нас, стоящих на солнцепеке уже успели заприметить и удивленно рассматривали пара обосновавшихся при храме торговцев.

Гален громко рассмеялся, закинув голову и обнажив ряд белоснежных зубов.

— Не бойся, мой юный друг — поверь, здесь никому нет дела до наших мнений. Да и Рим, вроде, не у самого моря раскинулся, не так ли? Я, впрочем, там пока не был, — с улыбкой добавил он.

— А откуда ты? Из Афин? — я набрался смелости проверить свою догадку о греческом происхождении нового знакомого. Заодно хотелось попытаться увести его от научных тем, чтобы не садиться в лужу при упоминании каждого второго трактата. Совсем начистоту — еще лучше было бы нам уйти хоть куда-то с проклятой жары или, по крайней мере, мне спрятаться от нее самому.

— Афины прекрасный город, но даже там нет такой роскошной библиотеки, как у нас в Пергаме, — задумчиво начал Гален, — Пусть она и поменьше вашей Александрийской, но разрази меня Зевс[17], если и пергамские привратники столь же непроходимо тупы! Хотя я, впрочем, рад новым знакомствам — добродушно рассмеявшись заключил он.

— Ну а тебя, Квинт, какими ветрами занесло в Александрию? Или ты вырос здесь? Если так, то прости — из уважения к юному римскому гражданину я буду вынужден взять свои слова о бесчисленных недостатках египетской жемчужины назад. Хотя…

Он рассмеялся.

Удивительно болтливый. Дерзко-ироничный. Горячо увлечённый и уверенный в своей всеохватной правоте — таким был Элий Гален в день нашей первой встречи. Он был старше меня на доброе десятилетие. Мне многое предстояло узнать об этом удивительном человеке в дальнейшем. Многим восхищаться, а многое и возненавидеть. Еще большему — научиться у него.

Но тогда, полвека назад, растерянный, юный и смущенный напором его обращения, я разрывался между интригой необычного знакомства и желанием поскорее отыскать уместный предлог, чтобы сбежать.

Но куда там — разразившись очередным потоком речей, ловко увязывая медицину, философию, политику и цитаты десятков древних авторов воедино, Гален тащил меня за собой, словно течение мощной реки.

— У меня идея, а не выпить ли нам прохладного вина? Египетское, правда, жидковато, да и пованивает — сущая дрянь! Но ведь день такой жаркий…

***

Перейти на страницу:

Похожие книги

Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище
Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище

Настоящее издание посвящено малоизученной теме – истории Строгановского Императорского художественно-промышленного училища в период с 1896 по 1917 г. и его последнему директору – академику Н.В. Глобе, эмигрировавшему из советской России в 1925 г. В сборник вошли статьи отечественных и зарубежных исследователей, рассматривающие личность Н. Глобы в широком контексте художественной жизни предреволюционной и послереволюционной России, а также русской эмиграции. Большинство материалов, архивных документов и фактов представлено и проанализировано впервые.Для искусствоведов, художников, преподавателей и историков отечественной культуры, для широкого круга читателей.

Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев

Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 знаменитых анархистов и революционеров
100 знаменитых анархистов и революционеров

«Благими намерениями вымощена дорога в ад» – эта фраза всплывает, когда задумываешься о судьбах пламенных революционеров. Их жизненный путь поучителен, ведь революции очень часто «пожирают своих детей», а постреволюционная действительность далеко не всегда соответствует предреволюционным мечтаниям. В этой книге представлены биографии 100 знаменитых революционеров и анархистов начиная с XVII столетия и заканчивая ныне здравствующими. Это гении и злодеи, авантюристы и романтики революции, великие идеологи, сформировавшие духовный облик нашего мира, пацифисты, исключавшие насилие над человеком даже во имя мнимой свободы, диктаторы, террористы… Они все хотели создать новый мир и нового человека. Но… «революцию готовят идеалисты, делают фанатики, а плодами ее пользуются негодяи», – сказал Бисмарк. История не раз подтверждала верность этого афоризма.

Виктор Анатольевич Савченко

Биографии и Мемуары / Документальное