Тень Галена

После смерти отца, на Галена, которому едва стукнуло девятнадцать, свалились свобода, вседозволенность и солидное состояние. Сколь велика армия тех, кого сгубило такое сочетание, особенно доставшись в юные годы? Но не таким оказался мой новый знакомый.

— Когда я начал изучать медицину, я отказался от всех удовольствий, — рассказывал Гален. — Я проводил все свое время, изучая практику и размышляя о наследии, оставленном прошлыми мудрецами. Мой отец учил, что для увлеченного человека не может быть преград на пути к своей цели. А достойная цель — поиск истины. И даже ночами я нередко, вооружившись чадящей масляной лампой, разбирал закорючки букв на ветхих папирусных свитках, пытаясь приблизить свое понимание трактатов Гиппократа через творчество его современников. Подумай, Квинт, ведь прошло почти полтысячелетия! Мало ли что значили в то время те слова, что сейчас лишь кажутся нам знакомыми и которые Гиппократ использует в своих работах? Как нам быть уверенными, что мы понимаем их верно?

Я пожал плечами, не имея понятия как решать такие сложные, чуждые мне проблемы.

— А вот я и придумал как! И посвятил сотни часов, буква за буквой сопоставляя каждое выражение, каждое слово, чья трактовка могла бы быть неоднозначной, с такими же словами и выражениями, но в «Новой комедии» Менандра[23].

— Ты, кстати, читал ее? Наверняка старик Менандр подбирал слова, понятные любому зрителю — так я решил. На них и надо равняться, чтобы уразуметь и рассуждения тех, кто жил в то же время. А ты что думаешь, Квинт?

Я не успел ответить и, буду честен, ничего толкового на сей счет не думал. К нашему столику подошел крепкий мужчина в тунике, стянутой на талии расшитым золотыми нитями поясом. Он смотрел серьезно, из-под насупленных бровей. Мощный торс, бронзовый загар мышц. На запястьях красовались инкрустированные камнями браслеты — незнакомец не привык скрывать ни силу, ни богатство.

— Антиох — как я рад тебя видеть, старый озорник — Гален встал ему навстречу и раскинул руки для приветственного объятия.

Антиох не двинулся с места и, казалось, даже не смягчил взора. Пару неловких мгновений он смотрел то на Галена, то на меня, словно пытаясь понять, как мы связаны и знаком ли он со мной. А потом вдруг рассмеялся, обнял и даже приподнял молодого врача, основательно похлопав того по спине.

— В этот раз было не так легко, докторишка! — он шутливо погрозил пальцем, — Твои писульки от той смазливой вдовы — да Аид[24] с ними, я их достал! Но эти травки…Тысячелистник, фенхель, лакрица, горечавка, что ты там еще писал? Ты за кого меня принимаешь!? Прыгать по холмам в поисках того, что не всякая овца жрать бы стала?

Гален невинно улыбнулся и развел руками.

— Антиох из Эфеса, старый наварх[25] — любит сестерции[26]. Ну а Гален из Пергама — травки да писульки. Так и скажи мне, разве мы не созданы друг для друга?

— Сегодня без меди, но тебе так, может быть, и лучше будет — уже серьезным голосом сказал Гален, сунув руку и разыскивая что-то под тогой.

Миг и в его длинных пальцах сверкнула перетянутая тонким швом стопка из пяти ауреев[27], которую он, не раздумывая, протянул Антиоху.

Капитан присвистнул и под цепкими взглядами прочей портовой публики, которую стоило бы опасаться после захода солнца, спрятал вознаграждение.

— Следуй за мной.

— Хорошо! Кстати, знакомься — это Квинт — возможно, мой новый ученик. Ты не возражаешь, если юноша составит нам компанию? Уверяю — он не болтлив.

От этого сомнительного в наших обстоятельствах комплимента я почувствовал укол совести. Действительно, мне редко удавалось отвечать Галену на его тирады что-то вразумительное. Антиох пробурчал что-то неразборчиво, но было ясно, что ему совершенно все равно. Итак, я отправился за ними к судну, покачивающемуся у пристани шагах в трехстах от места, где мы провели последние несколько часов.

Пять ауреев! Да это пять сотен сестерциев! — размышлял тогда я. Сумма, которую мой отец с трудом зарабатывал бы пару месяцев! — много вопросов крутилось у меня в голове. Что же это за товар? И насколько богат мой новый знакомый? Задать их вслух, конечно, было бы немыслимо.

Поднявшись на судно под пристальными взглядами смуглой, просоленной морскими ветрами команды, мы спустились в трюм. Ступени были залиты какой-то дурно пахнущей жижей, похожей на гарум — любимый римлянами соус из перебродившей рыбы, столь же дорогой, сколь и вонючий.

Темнота быстро сгустилась — залитый египетским солнцем день остался снаружи. Антиох зажег лампу и огонь лениво разорвал черноту корабельного нутра.

Кругом все было завалено какими-то мешками и кусками замысловатых деревянных конструкций. У мачты я увидел привязанную к ней статую, но было невозможно разглядеть, чью именно. Возможно, Афина, — подумал я, — сочетание женской груди и военного шлема было хорошей подсказкой. Видимо, скульптуру привязали, чтобы даже в самый лютый шторм она не смогла упасть и расколоться на просмоленных досках трюма. Даже сделанная из гипса, божественная пленница все равно выглядела жутко.