Тень и Коготь

Внушенного этим зрелищем ужаса перу моему не передать ни за что, если бы даже я, точно раб, трудился над этой частью повествования до скончания века. К мучительной боли прибавился страх ослепнуть, хотя по сути дела мы и без того были все равно что слепы. В подземелье царила тьма, а зажечь свечу или хотя бы ударить кресалом о кремень и высечь искру на трут никто из нас не мог. Повсюду вокруг кричали, рыдали, молились. В какой-то момент сквозь это дикое многоголосье отчетливо прорезался звонкий девичий смех, но и он почти сразу утих.

XVI Иона

Алчущий света, точно изголодавшийся – мяса, я наконец рискнул извлечь из сапога Коготь… хотя, возможно, вернее будет сказать, что это Коготь подтолкнул меня к риску: пальцы словно сами собой скользнули за голенище и крепко стиснули камень.

Боль тут же унялась, все вокруг залило лазоревым светом. Шум усилился вдвое: увидев сияние, несчастные обитатели подземелья перепугались новой жути, обрушившейся на их головы неизвестно откуда. Я снова спрятал камень в сапог, а когда его свет полностью скрылся из виду, принялся шарить вокруг в поисках Ионы.

Сознания он, вопреки моим предположениям, не потерял – корчился на полу, шагах в двадцати от того места, где мы устроились отдыхать. Я перенес его в наш закуток (причем Иона показался мне на удивление легким) и, прикрыв нас обоих плащом, коснулся Когтем его лба.

В скором времени он сумел сесть. Я, раз уж напасть, постигшая нас в подземелье, миновала, велел ему отдохнуть.

– Нужно компрессоры запитать, пока воздух вконец не испортился, – встрепенувшись, пробормотал он.

– Все в порядке, Иона. Все в порядке, – заверил его я, сам себя за то ненавидя, но говоря с ним, будто с самым маленьким из учеников, в точности так же, как многие годы назад говорил со мной мастер Мальрубий.

На запястье моем сомкнулось что-то холодное, твердое, однако движущееся, словно живое. Схватившись за странный предмет, я обнаружил, что это стальная рука Ионы, а спустя еще миг понял: он ищет ощупью мою ладонь.

– Тяжесть чувствую! – Голос Ионы звучал все громче и громче. – Но, может, дело только в огнях?

С этим он отвернулся. Из темноты донесся лязг и скрежет стальных пальцев о камень, и Иона заговорил сам с собой на каком-то незнакомом мне носовом, с преобладанием односложных слов языке.

Набравшись храбрости, я вновь вынул из-за голенища Коготь и еще раз коснулся им его лба. Мерцал самоцвет тускло, как и в тот раз, когда мы впервые рассматривали его тем вечером, и легче Ионе не стало, однако со временем мне удалось успокоить его. Наконец, спустя долгое время после того, как остальные заключенные угомонились, мы улеглись спать.

Когда я проснулся, над головой снова горели неяркие светильники, но мне отчего-то казалось, что снаружи еще ночь – в крайнем случае самое начало утра.

Лежавший рядом со мной Иона все еще спал. В его рубашке зияла длинная прореха, и я смог разглядеть, где его опалило голубым пламенем. Вспомнив обезьяночеловека с отрубленной кистью руки, я огляделся, удостоверился, что нас никто не видит, и провел вдоль ожога Когтем.

На свету камень засиял, заискрился намного ярче, чем накануне вечером, и черный шрам… нет, не исчез, но сделался заметно уже, а воспаление по краям его пошло на убыль. Чтобы добраться до нижнего конца раны, я слегка приподнял ткань рубашки, а сунув руку в прореху, услышал едва уловимый звон – звон самоцвета о металл. Сдвинув ткань еще дальше в сторону, я обнаружил, что под нею кожа друга заканчивается – разом, словно трава вокруг крупного валуна, – уступая место блестящему серебру.

Первым делом мне подумалось, что это доспех, но вскоре я понял, что ошибаюсь. Это был металл, заменяющий часть тела, подобно металлическому протезу, заменявшему Ионе кисть правой руки. Насколько далеко он тянется вниз, я разглядеть не смог, а ощупывать ноги, опасаясь разбудить Иону, не решился.

Вновь спрятав Коготь в сапог, я поднялся на ноги и, дабы поразмыслить пару минут в одиночестве, отошел от Ионы к середине подземелья. Каким бы странным ни казалось оно накануне, пока все бодрствовали и занимались делами, сейчас это подземелье – убогое, сплошь в беспорядочных углах, нишах да выступах, словно бы сплюснутое под тяжестью низкого потолка – производило еще более странное впечатление. В надежде, что моцион, как это нередко случается, прибавит бодрости не только телу, но и уму, я принялся мерить помещение шагами вдоль и поперек, стараясь ступать потише, чтобы не потревожить спящих.

Не успев сделать и сорока шагов, я увидел на полу нечто казавшееся поразительно неуместным среди множества людей в обносках и засаленных, обшитых грубым холстом тюфяков. То была женская шаль, скроенная из какой-то плотной, глянцевито блестящей ткани оттенка спелого персика. Аромат, исходивший от моей находки, не поддается описанию вовсе: непохожий на запах любого из фруктов или цветов, растущих на Урд, он, однако ж, был очень и очень приятен.

Но, стоило мне свернуть превосходную шаль, чтоб спрятать ее в ташку, за спиной зазвенел детский голосок: