Тень мачехи (СИ)

— Я понял, — кивнул Залесский. — Не волнуйся так. У нас был опер, который терпеть не мог, когда к нему подходили со спины. На обучении садился всегда на задние ряды, стол в кабинете поставил так, чтобы сзади никто не подошел. А после того, как на операции коллегу подстрелил, который неожиданно со спины подкрался, отправили его по психологам. И выяснилось, что его отец держал бойцовскую собаку, а по пьяни спускал ее на сына, ему лет пять тогда было. Та налетала сзади, лапами в спину — и роняла мальчишку, потом по всему двору волочила за одежду, а то и прикусить могла.

— Боже, какой кошмар! — ахнула Таня.

— Да, некоторые родители — клинические идиоты. Не понимают, насколько сильная штука такие вот детские переживания, как они могут жизнь искалечить. Уверен, что твоя Пандора из того же теста, — склонил голову Залесский. Он видел благодарность в глазах Татьяны — за то, что понял и не оттолкнул. И подумал: да разве он смог бы — оттолкнуть? Да, ты не знаешь человека, вступая с ним в отношения, но веришь и ждешь хорошего. И если вдруг выясняется, что он в беде — бросишь ли сразу? Или попытаешься помочь? Если дорог — не бросишь. А Таня стала дорога ему, в ней было, что ценить.

— Я уверена, что смогла бы разобраться в природе Пандоры, если бы у меня было больше времени, — сказала она. — Но вся эта ситуация с заявлением Фирзиной выбила меня из колеи, я выдала приступ прямо перед полицейскими. Они пригласили психиатра — а это был Новицкий, которого я уже когда-то обманула, не желая рассказывать о Пандоре…

— И этот хлыщ тебе отомстил, — понимающе сказал Залесский.

— И еще как! — с горечью сказала Таня. — Ни работы теперь, ни ребенка…

— Жалеешь о том, что пришлось отдать Пашу?

— И да, и нет, — подумав, ответила она. — Я очень привязалась к нему, полюбила этого мальчика. Но кто знает, когда я смогу снять диагноз? Нет, можно было бы, конечно, попросить Купченко оформить временное опекунство, но…

— Я отлично понимаю, почему ты этого не сделала, — Залесский взял ее за руку. — Мальчик ведь — не щенок, чтобы отдавать его на передержку. Да и Тамара его любит, это видно. Пашка к ней тянется…

— Вот именно, — кивнула Татьяна.

— Ты всё сделала правильно. Что тебя смущает?

— Я не могу простить себе, что сразу не забрала его у Фирзиной. Тогда бы всего этого не случилось. У меня ведь было предчувствие, что если Павлик с ней останется, произойдет что-то ужасное. А итог ведь страшен, Юра. Марина и ее сожитель мертвы, мальчик в больнице… и нам еще крупно повезло, что он не замерз на улице! И что не обморозился до такой степени, чтобы лишиться ног! И, Юра, ты не виноват, я не виновата. В этом, кроме Марины, никто не виноват!

— Ну да. Хоть она и любила Павлика, но поступаться своим образом жизни не хотела, — согласился Залесский. — И ведь знала, что ребенку он вредит. Все эти пьянки, жестокость сожителя — понятно же, как это отражается на детской психике. А то, что парень ходил, как оборванец, что питался плохо, был весь в синяках? Как можно видеть это — и быть равнодушным?

— Равнодушие — оттенок жестокости, — убежденно сказала Таня. — Знаешь, меня ведь тоже родители били. За всякую фигню. А когда мне бывало плохо, они так часто оставались равнодушными… Поверь, от этого иногда еще хуже, чем от побоев. Я знаю, о чем говорю, я это пережила.

Она поднялась, подошла к камину. Взяла стоявшую на нем фотографию, протянула Залесскому. Он вгляделся: бледная девочка лет семи — на карусели, верхом на олене. И не по-детски скорбный взгляд поверх раскидистых оленьих рогов, в которые она вцепилась руками.

— Это ты? — спросил Юрий.

— Да, я. Последнее лето перед школой.

— Грустная такая, — полувопросительно сказал Залесский.

— А потому что накануне мать выдрала меня за то, что я потеряла на улице набор фломастеров. Может, их кто-то из детей украл — не знаю… Но досталось мне. Скакалкой. И очень сильно. Если приглядеться, можно увидеть полосы на руках.

— Это ужасно, — только и смог сказать Юрий.

— Самое ужасное в том, что на следующий день родители буквально пинками заставляли меня идти в этот парк — потому что «мы же семья, и должны проводить время вместе», — передразнила она и скривилась, будто от боли. — А когда я сказала, что не хочу, потому что мама меня избила, она заявила, что ничего такого не было. Глядя мне в глаза, сказала: что ты выдумываешь, я тебя пальцем не трогала! Мне было обидно и страшно, родители ведь разговаривали со мной так, будто я не в себе, будто у меня с головой что-то не то! И только став взрослой, я прочитала о такой вещи, как газлайтинг. Это форма психологического насилия, когда ребенка или взрослого ставят в такие условия, что он начинает сомневаться в реальности происходящего. Да и в себе, в своем психическом здоровье… А ведь мне и без того было о чем переживать, ведь Пандора в то время уже мучила меня! И сказать о ней я боялась. Была уверена, что не поймут. Что до меня никому нет дела.