Тень мачехи (СИ)

Она подавленно молчала, только бессильная злость костенела внутри. Возразить было нечего: Волегов действительно никогда не обещал ей уйти из семьи. Если бы не беременность, они расстались бы уже год назад, и он вряд ли бы помнил её имя. Да и сейчас он рядом только из-за ребенка. И хочет уйти, потом что она, как мама его дочери, не оправдала надежд. «Но разве я виновата в этом? — тоскливо подумала она. — Ведь я пыталась! Пыталась её полюбить! И грудью кормить продолжила, и в больнице с ней честно отлежала, и все эти сюси-пуси… А он за это вышвырнул нас из Москвы! Так кто виноват, что я не чувствую к дочери ничего, кроме раздражения? Ты говоришь, ребенок мне в тягость — и да, ты прав, прав! Но посмотри на себя: ты являешься, когда захочешь, спокойно занимаешься своими выборами… А попробовал бы не поспать ночами, повозился бы с ребенком, забросив все свои дела! Может, понял бы, что тебе она тоже — в тягость?»

Но она не смогла сказать всего этого. Просто не смогла. Только устало спросила:

— Почему ты захотел её забрать?

— Видишь ли, я с восьми лет рос без матери и очень страдал от этого. Думал, судьба меня обделила, — задумчиво сказал Сергей. — А сегодня вспомнил, как она удирала на работу, когда я заболевал. Даже чай мне приготовить не могла. Не то, что за лекарством сходить. И знаешь, что я делал?

— Что?

— Зимой, в мороз, я выходил на улицу и ел рябину, потому что где-то прочитал, будто птицы ею лечатся. Она горчила, была сухой и заледеневшей, но я её ел. Глотал эти холодные жёсткие ягоды, упрямо веря в то, что они помогут. И никто меня не останавливал — потому что некому было остановить.

— А потом?

— Загремел в больницу с пневмонией. Месяц лежал, — ответил он. — Мать приходила всего два раза.

В повисшей тишине — липкой и противной, как паутина — застыла его давняя боль. И что-то сказать бы в утешение, хоть какую-то анестезию придумать… Но Наталья не сумела найти подходящих слов.

— Думаешь, она не любила тебя? — несмело спросила она. И не выдержала — задала главный вопрос, который ворочался в ней последние три месяца, тяготя стыдом и загоняя в моральный тупик — будто в комнату кривых зеркал, где из сотен отражений вылезало её душевное уродство: — Думаешь, так бывает? Что родная мать не чувствует к ребенку ни капли любви?

— Всё бывает, — помолчав, Волегов поднял на неё тяжелый взгляд. — По крайней мере, я точно знаю, что ребенку лучше жить с человеком, который его любит. И не пытается отделаться, свалив все заботы на нянюшек и бабушек.

«Это он — обо мне», — поняла Наталья. И отвела глаза, даже не пытаясь защищаться. Не было смысла ни притворяться, ни протестовать — если этот человек захочет, он получит всё и без её согласия. Слишком уж он силён, слишком влиятелен — а кто она против него?

— Так что лучше отдай, — добавил он, будто прочитав её мысли.

«А может, это выход? — вдруг подумала она, и эта мысль принесла облегчение. — Может, действительно отдать ребенка и не мучиться ещё пять лет? Ведь не предскажешь, что будет. Может случиться так, что Волегов перестанет интересоваться дочерью. Или заведет ребенка от другой женщины. А ещё он может уехать из страны, оказаться в тюрьме, умереть — мало ли, какая у него судьба? И что тогда? А если я отдам ему Вику, смогу начать всё заново. Найду любящего мужчину, действительно любящего, который будет меня ценить и решать любые проблемы. Выйду замуж, рожу желанного ребенка… Ещё можно успеть всё».

— Если я соглашусь, куда ты с ней? — смущенно спросила Наталья.

— Отвезу Анюте. Знаешь, она захотела ребенка. Ей сделали операцию, и скоро она начнет ходить, сможет заботиться…

— Что???

Её будто ударили по затылку — неожиданно, сильно, подло — и она замотала головой, морщась, как от контузии. Его слова оглушили, смяли её в ком.

«Отвезу Анюте, она захотела ребенка».

Захотела… Будто щенка… И Волегов тут же готов принести его в зубах.

И вдруг она поняла, что надежды больше нет. Работа, жена и ребенок — всё, что ему нужно. И в этом мире для неё, Натальи, места нет. Нет. И не было никогда.

Он всегда будет с женой. Всегда. Хоть какая она — на своих двоих, или в инвалидной коляске. И его жена тоже будет с ним, что бы Наталья ни делала. Можно сколько угодно посылать ей газетные статьи про его измены, можно даже прийти и показать: вот его дочь, а вот я, его любовница… Это не сработает. Почему-то эти двое всегда вместе, их связь крепка… но почему? Почему она такая, что её ничто не способно разрушить? И почему его жена — а ведь она, скорее всего, видела то письмо с фотографиями газеты — прощает ему всё?

«Да потому что он приносит ей всё, что имеет, — подумала она. — А меня кормит объедками. Будто беспородную дворнягу, случайно забежавшую на барский двор!»

И она заорала, уже не думая о том, что будет выглядеть постаревшей и некрасивой, что покажется отвратительной истеричкой, что разбудит ребенка:

— Ты хочешь отдать мою дочь этой инвалидке? Ты чокнулся, Волегов?