Тень мачехи (СИ)

— Я сказала, руки убери! — завизжала она, стукнула его сумкой, и он от неожиданности разжал пальцы. Сумка упала, покатилась вниз по ступенькам. Наталья хотела толкнуть стюарда, чтобы ткнулся в них мордой, встал на карачки — и в зубах бы принёс её сумку, и не смел бы больше даже рта открывать, и тянуть к ней свои ручищи!… Замахнувшись, она качнулась и потеряла равновесие. Каблук скользнул по резине трапа, и она, вдруг ощутив холод и пустоту вокруг, полетела вниз. Грохнулась на бетонную плиту; что-то хрустнуло, яркая вспышка боли прошла по телу, как удар тока. И она потеряла сознание.

Перед смертью она всего на минуту пришла в себя. Над ней в растерянности стоял водитель автобуса, стюард пытался нащупать её пульс, искаженное страхом лицо стюардессы белело над трапом. Наталья попыталась выдернуть руку из пальцев стюарда — но не смогла. Попыталась пошевелить другой рукой, ногами — ничего не вышло. Она больше не чувствовала своего тела и не владела им.

— Инвалидка! — просипела она, кривя губы в улыбке. И задёргалась, проталкивая смех через шедшую горлом кровь.

21

Каштан, стоявший на земле гигантской перевёрнутой люстрой о тысячу зелёных подсвечников, всё-таки зацвёл — кипенно-белым. Анюта караулила его каждый день, смотрела в окно германской клиники на его семипалые листья и зелёные ёршики будущих соцветий, всё ждала: вот-вот, и его свечи вспыхнут — может быть, розовым, или молочным, а ещё, говорят, бывает сиреневый. Ей почему-то казалось, что если каштан зацветёт, пока она здесь, всё будет хорошо, даже прекрасно будет. Поэтому и расстраивалась накануне вечером, знала, что назавтра возвращаться в Россию — а благословения, знака, который она сама себе придумала, так и нет.

Но с утра, стоило Элине привычным рывком раздвинуть шторы, Анюта увидела: цветёт. Белый. Всё-таки показал ей это, будто душу раскрыл, признался. И настроение сразу взмыло, и фисташковые стены палаты — ох уж этот цвет, призванный внушать безнадежно больным чувство безопасности и веселья! — перестали казаться ей нарочито-бодрыми, как в детском саду. Вот и сейчас она всё поглядывала на каштан — вытянув шею, смотрела поверх плеча склонившегося к ней доктора Штайнера. Тот уже битых полчаса терзал её тело: ощупывал мышцы, сгибал колени, заставлял вставать, приседать, поворачиваться, колол пальцы ног и проводил по ступням заостренной железкой. А теперь, снова усадив её в инвалидное кресло, поочередно стучал молоточком то по одному, то по другому колену. И ноги Анюты послушно вздрагивали, а он всё стучал — с заметным удовольствием, будто не мог наиграться.

— Рефлексы восстановились полностью, моя методика сработала, — одобрительно поцокав, сказал он по-немецки: — Но и Вы совершили подвиг, фрау Волегова. За такой короткий срок вам удалось привести в форму мышцы — это чудо, и достойно уважения! Я поздравляю вас!

— Что он говорит? — глядя на дочь, с надеждой спросила Элина Совка. Она невольно сжала руку Сергея, сидевшего рядом с ней на кровати, и зять успокаивающе пожал её пальцы — зная немецкий на уровне туриста, он больше почувствовал, чем понял: Анюта здорова.

— Мама, всё замечательно! — воскликнула она. Блеснула улыбка, в тёмных глазах заискрилась радость. — Доктор Штайнер поздравляет меня, а я вас — ведь в одиночку я бы не справилась! Спасибо, мои дорогие! Vielen danke, doktor Steiner!*

Молодой врач зарделся, крутя в руках молоточек, начал что-то отвечать: о том, что с Анютиной волей к жизни она встанет на ноги в кратчайший срок, что этот опыт очень важен для дальнейшей популяризации его метода, что случай фрау Волеговой даст надежду тысячам пациентов… Она слушала его вполуха, с нетерпением поглядывая на прислонённые к стене костыли: так хотелось встать, оторваться от этого кресла, которое — она суеверно боялась — может снова «прирасти» к ней в любую минуту. Это слово вдруг вынырнуло из детства, из случая, когда она, десятилетняя, нетерпеливо дожидалась в приёмном покое больницы своей очереди — её тогда направили на обследование после пары приступов желудочных колик — и, чуть отец отвернулся, уселась в кресло-каталку. Двинула руками колёса, покатила по коридору, чувствуя, как набухает в груди шальная радость, а шедшая навстречу санитарочка, испуганно перегородив ей дорогу, выдернула её из кресла за руку и встревожено зашипела: «Ты что, нельзя, прирастёт!» Накликала-таки. И через годы кресло добралось до неё, выследило, заключило в объятия и пробаюкало так несколько лет, будто пытаясь внушить: сиди смирно, не дергайся — и даже не мечтай освободиться.

Никто не знает, чего ей стоило ослушаться его.

Да, Сергей и родители видели, как она борется. Как начинает день, разминая исхудавшие бёдра и голени, крутя суставы, массируя кожу игольчатым валиком. Как глотает таблетки, послушно укладывается под руки массажистов, выдерживает сеансы физлечения. Как перед сном освобождает ноги от компрессионных чулок и втирает мазь. Всё это — не теряя надежды. Упрямо. Фанатично. Без продыху.