Тень мачехи (СИ)

«Боже, как она его любит — будто вчера поженились! — с горечью думала Элина, ища глазами газетный киоск. — Грешно, конечно, но я даже рада, что эта женщина погибла. Судя по реакции Сергея, она ему дорога. Значит, я не ошиблась, когда посчитала их любовниками. Но… У неё же был ребёнок!»

Совка сморщилась, будто от боли — перед глазами встал больничный холл, журналисты, женщина с младенцем на руках, которая говорила, что их с Сергеем связывают только вопросы благотворительности. И последующий разговор с Волеговым, когда он кричал: «Это не моя дочь!» Так кричал, что она не поверила ни на секунду.

С тех пор и пошло: бессонные ночи, тревожные дни, жизнь на пороховой бочке. И постоянно — игра, игра, чтобы Анюта ничего не заметила. Благо, всё случилось одновременно: и этот предвыборный скандал, и Анютино лечение. Можно спокойно врать дочери, что все переживания — из-за её здоровья. И всё крутить в голове то ли зёрна, то ли всходы другой беды, пытаясь перемолоть их в муку. Из которой может выйти хоть что-то полезное — какая-то идея, вариант, компромисс. То, что можно предложить зятю, дабы ему и в голову не пришло сказать: прости, Анюта, у меня другая семья, там растёт дочь, и ей я нужнее.

Элина подошла к киоску, пробежала глазами по логотипам выложенных на прилавок газет. Та, жёлтая, лежала на самом видном месте. Протянув продавщице деньги, Совка взяла её и отошла в сторону. Руки дрожали, и она открыла нужную страницу лишь с третьего раза. Поскакала взглядом по строчкам, как мяч по лестнице. «Русская туристка Наталья Куницына… рейс в Москву из аэропорта Ататюрк… в пьяном виде скандалила на трапе самолёта… падение вызвало травмы, несовместимые с жизнью… мать Натальи находится в реанимации и не может забрать тело… из прочих родственников лишь малолетняя дочь, которая, скорее всего, сейчас у отца — но и он не спешит заявлять права на тело… никто не знает, как долго труп россиянки будет находиться в Стамбуле».

Смяв газету, Элина запихала её в сумочку. Взгляд растерянно заметался по залу ожидания: Сергея нигде не было видно. Совка на секунду прикрыла глаза, борясь с головокружением. Что теперь будет? И почему в статье написано, что девочка находится с отцом? «Может, я всё-таки ошиблась, и малышка не от Серёжи? — подумала Элина. И тут же возразила себе: — Я помню, как он на неё смотрел. В этом взгляде была любовь — и ничто иное. Точно так же он смотрит на Анюту, уж мне ли не знать!»

Она бесцельно пошла вдоль высоких окон, выходящих на лётное поле. Красавцы-самолёты на нём казались игрушками, забытыми избалованным ребёнком. Откуда-то потянуло запахом свежих огурцов, и, взглянув на киоск с фастфудом, Совка вспомнила: Анюта просила кофе.

Открыв сумочку, она вытащила газету и сложила ее в несколько раз. Запихнула поглубже — на всякий случай. Вынув тёмные очки, спрятала за ними глаза, и, глубоко вздохнув, пошла к автомату с кофе.

Макушка Анюты темнела над спинкой кресла. Элина подошла к дочери, протянула ей исходящую паром чашку.

— Серёжа передал, — сказала она. — Он в администрации, видимо, что-то по работе.

— Он же в отпуске! — досадливо всплеснула руками Анюта. — Вечно не дают отдохнуть… Мама, а ты почему в очках?

— Глаза побаливают, — пригубив из чашки, отмахнулась Совка. — Ничего, посплю — и всё наладится.

«Ох, или разладится, — с грустью подумала она. — Как бы молодые глупостей не натворили…»

____________________

*Большое спасибо, доктор Штайнер!

22

Волегов сидел в детской, тупо уставившись на пустую кроватку Вики.

Квартира Куницыных вторила его мыслям, отзываясь гулкой тишиной. Он даже не знал до этого, что бывает такая пустота — горькая, лютая, бесконечная. И в этой пустоте был он, разбитый на миллионы осколков, будто плавающих теперь в какой-то странной, густой невесомости, и неспособных собраться воедино. И была его дочь — он отчаянно надеялся, что живая.

Волегов моргнул, и первая слеза скатилась вниз, оставив на щеке горячий след, тут же подёрнувшийся влажным холодом. Как его назвал старик-креол, встретившийся в холле сейшельской больницы? «Дандотиа». Не человек — машина, слепо исполняющая чью-то волю. «Дед словно с будущее сумел заглянуть: туда, где я стану лишь инструментом в политической игре — и, не понимая этого, буду считать себя главным. Пойду, куда скажут, и сделаю, что велят. А я-то — взорлил, расправил крылья, чёртов пингвин! — Сергей скривился от этой мысли, бессильно сжимая в руках резинового зайчика, которого когда-то привез Вике из Англии. — Мне так хотелось стать кем-то большим, непобедимым, заполучить ещё больше власти, денег, известности… И ради этого я отдал своего ребёнка, отдал, не торгуясь — ведь торгуются за то, что ценно. А я, как оказалось, совершенно её не ценил».

Он вздохнул и закрыл глаза, опершись лбом на спинку кроватки.