Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя

За упадком военной доблести и деловой жизни последовал и упадок культуры, прежде всего – народного творчества. В гоголевские времена этот упадок был особенно заметен для фольклористов, собиравших народные думы и песни. Кобзари-бандуристы прежде зарабатывали себе на хлеб музыкой и поэзией, теперь же всё чаще просили на бедность, стараясь разжалобить своей нищетой пана или зажиточного мужика. Пантелеймон Кулиш с горечью писал о «моральном упадке» и «рабском отупении»[582], а Платон Лукашевич отмечал, что даже малороссийские песни постепенно уступили место великороссийским (солдатским и ямщицким), которые начали петь даже девушки, а из «десяти парубков едва ли сыщется один, который может вам пропеть “мужицькую писню”»[583]. Хуже того, этот парубок если и знает украинскую песню, то постесняется ее спеть. Лукашевич опасался, что скоро в Малороссии уже нечего будет и записывать: «…песни, которые я издаю, есть уже мертвые для малороссиян. Это только малейшие остатки той чудесной песенности их дедов, которая была удивлением и самых хулителей всего украинского…»[584]

Давно ли гоголевская Малороссия «звенела песнями»?

Год спустя после выхода книги Лукашевича Иван Котляревский говорил фольклористу и филологу Срезневскому, что тот скоро лишится предмета своих исследований. Прежде «бывало десятками, сотнями слышишь старинные песни и думы, а теперь раз в год придется услышать одну»[585]. Да и сами народные песни он считал чем-то вроде египетских пирамид, что напоминают о величии прошлого, о народе, которого уже нет.

Мы знаем, что Лукашевич и Котляревский ошиблись. И до сборника Лукашевича, и после него Михаил Максимович успешно собирал всё новые песни. Их дело продолжили Кулиш, Чубинский, Драгоманов и многие другие этнографы и фольклористы.

Но свидетельство Лукашевича отражает тот упадок национальной культуры и национального самосознания, о котором писали и Кулиш, и Аксаков, и, конечно же, Тарас Шевченко.

Україно, Україно!
Ненько моя, ненько!
Як згадаю тебе, краю,
Заплаче серденько…
Де поділось козачество,
Червоні жупани?
Де поділась доля-воля?
Бунчуки? Гетьмани?[586]

Украина, Украина!

Мать моя родная!
Только вспомню твою долю,
Душой зарыдаю!
Куда делось казачество,
Жупаны цветные?
Куда делась доля-воля,
Гетманы седые?

(Перевод Б. Турганова

)[587]

Сама природа как будто отзывалась на этот длительный упадок народа, еще недавно воинственного и трудолюбивого. Днепр, как известно, – символ Украины, такой же, каким стала для русских Волга, а для немцев – Рейн. В начале XIX века русские путешественники один за другим пишут: Днепр пересыхает. Падение уровня Днепра отметил Алексей Левшин в 1815 году. Будущий ученый и чиновник, он смотрел на Днепр глазами не праздного наблюдателя: природа «благоприятствовала торговле наших предков более, нежели нам», – писал он. Снижение уровня реки увеличило количество порогов, осложнило судоходность. А за пять лет до него князь Долгорукий, любуясь видами Днепра под Кременчугом, заметил: «Днепр имел бы вид величественный и прекрасный, если бы не пересекался мелями песчаными и островками так, что глаза нигде не видят большого пространства воды без помехи. Края его наполнены судами. Вся Белоруссия сгоняет по нем лес и уголья в степи и в полуостров Крым, а оттуда вверх отправляется соль»[588]. Та же картина «пересыхающего» Днепра представилась ему и в Киеве.

В снижении уровня реки, природном явлении, которое имело столь важное значение для хозяйства страны, Тарас Шевченко увидит грозный символ. В стихотворении «Розрита могила» несчастная Украина, обиженная немцами, «москалями», евреями, а также различными «перевертнями» и «недолюдками», жалуется:

Дніпро, брат мій, висихає,
Мене покидає…