Тень Серафима

Инквизиция была таинственной независимой организацией, местные отделения которой размещались во всех городах Бреонии, а центральная крепость, по слухам, скрывалась где-то в самом сердце Пустошей. Инквизиция никогда не вмешивалась в сомнительные интриги политиков и в распри между городами, декларируя своей единственной целью безжалостное истребление нечисти. В ответ святая служба требовала такого же невмешательства в собственные дела. Имя и местоположение главного инквизитора, который, несомненно, должен был существовать, держалось в тайне и не разглашалось даже под страхом смерти. Впрочем, рядовые адепты вряд ли обладали такими сведениями.

Но… Себастьян вдруг заострил внимание на последних словах Софии. Как там… неплохо? Мужское самолюбие почувствовало себя уязвленным. Черт возьми! На его взгляд, это было по меньшей мере превосходно! Впрочем, ювелир никому не собирался навязывать своего мнения.

– Рад, что вы, жители Ледума, свободны от глупых предрассудков, – сухо сообщил Себастьян. – Таких, как нормы морали, например.

София только хихикнула и шутливо закрылась подушкой. Определенно, один ветер у нее в голове.

– Ну не злись, Серафим, – вдруг примиряюще протянула она. Девушка игриво обернулась в простыню, села на самый краешек кровати. – Ты любил ее?

– Кого? – Себастьян полоснул по ней взглядом. Вскользь, но София инстинктивно съежилась, как полуслепой котенок, которого без жалости окунули в ледяную воду и сейчас будут топить.

– Моник. – Янтарные глаза Искаженной потускнели. Она тоже поднялась и начала одеваться, торопливо, угловато, разом растеряв всю напускную раскованность. – Ты называл меня ее именем.

Хмель прошедшей ночи выветривался медленно, с трудом. Естественно, все эти проклятые годы Себастьян не жил, как монах, давший обет безбрачия, но связи носили характер исключительно физиологический, не затрагивая потаенных сердечных струн. Шутка ли – он послужил причиной смерти человека, которого любил, такое довольно сложно пережить. Однако ювелир сумел. Ему даже удалось уверить себя, что эта страшная трагедия навсегда выжгла в нем все живое.

Вчерашняя ночь стала неприятным исключением. С удивлением Себастьян обнаружил, что чувства, запертые на амбарный замок страданий, обязательств и самобичеваний, задеты. Мутной волной поднялись они с самого дна подсознания и затопили рассудок, вынося на поверхность все неприглядное, сокрытое и тщательно позабытое. Душу объял внезапный порыв страстей, подобный пожару, особенно быстро охватывающему сухое, давно мертвое дерево. Не думал он, что спустя десять лет столь остро ужалят давние эмоции и переживания. Не думал, а зря.

Время, оказывается, не так уж хорошо врачует раны, как принято считать.

Себастьян вновь неодобрительно глянул на стрелки часов, которые и не подумали остановиться или хотя бы замедлиться. Уже половина первого – день стремительно таял. После слишком долгого сна голова была тяжела и категорически отказывалась соображать быстро. Ужасно вставать так поздно: столько времени вычеркнуто из жизни. А ведь он еще ни на шаг не продвинулся в своих поисках.

Ни на шаг, чтоб ему провалиться!

Глава 11, в которой разыгрывается блистательная шахматная партия

Шахматная доска была простой, без вычурных украшений и росписи, отполированная до лоска сотнями ходов. Материал – клен. Твердая, крепкая древесина благородного белого цвета с красновато-желтым отливом пронизана мелкими сердцевинными лучами. Шестьдесят четыре клетки окрашены в классические черный и белый, безо всяких пошлых оттенков, без вульгарности полутонов.

Красиво.

Категоричная двухцветность шахматного мира успокаивала и радовала глаз. Это был приятный и удобный мир с полной информацией. Мир, где безраздельно правила логика и ничто не могло выйти из-под контроля. Мир, где интеллект неизменно добивался успеха. Ровно шестьдесят четыре клетки, ни одной больше или меньше, никаких неожиданностей. Сейчас фигуры стояли в начальной позиции, идеально по центру своих законных полей.

Однако партия уже началась.

Сидящий у стеклянного письменного столика человек внимательно вглядывался в линии и фигуры, будто на шахматной доске, к которой никто не прикасался, что-то могло измениться. Был он уже немолод, но подтянут и сухощав, а вдумчивое лицо хранило печать образованности и ума, выдавая долгие часы, проведенные за книгами.