Тень ветра

Галерея выводила в зал, узкий и длинный, с резной деревянной лестницей в дальнем конце. Он размахнулся и швырнул в дверной проем контейнер с фризером. Откуда взялся этот контейнер, Саймон понятия не имел — просто в нужный момент пальцы его ощутили гладкую поверхность гранаты, а через секунду беззвучная вспышка сверкнула в воздухе. Вероятно, заряд был мощным — люди Тенсинга сразу застыли ледяными истуканами, — но Саймона это не волновало. Будто не чувствуя холода, он добрался до лестницы и начал подниматься, расшвыривая полуживых стражей. Под сводами зала клубилась изморось, и стены потрескивали от перепада температур, но на лестнице, на верхних ступеньках, кое-кто еще шевелился. Впрочем, не слишком активно.

Второй этаж был врезан в склон горы и походил на лабиринт с десятками переплетавшихся ходов и коридоров. Но безошибочное чутье руководило Саймоном; он знал, куда идти, как избежать ловушек и засад, где прыгнуть, где пригнуться, куда послать гранату или пулю. Запас их был неисчерпаем. В его ладонях появлялись то гладкие цилиндры с фризером, то капсулы взрывчатки, то разноцветные шары: небесно-синие — с “хохотуном”, зловеще черные — с “укусом гюрзы”, белые, как снег гималайских вершин, — с “лотосом забвения”. Там, где он шел, наступала тишина, и лишь временами дикий смех тревожил сумрачные коридоры.

Они казались Саймону хитрой паутиной, где затаился ядовитый злобный паук. Яд его мог отравить весь мир, всю планету, а может быть, и всю Вселенную. Он ненавидел паука. Он подбирался к нему все ближе и ближе, сжимая оружие, готовясь нанести удар. Паука вроде бы звали Тенсинг Ло. Или Дагана, потрошитель из Рио? Или Сантанья? Или Мела? Он в точности уже не знал. Но паука полагалось убить. Таким было его предназначение — уничтожать ядовитых пауков.

… Он снова был на колокольне, в панамской деревушке, на этот раз безлюдной и тихой, будто грады и веси Сайдары. Ни живых, ни мертвых, ни крестьян, ни бандитов Сантаньи, ни столбов, ни растерзанных тел — только дома с плотно закрытыми окнами да ветер, вздымающий бурую пыль в переулках… Пулемета с зарядным ящиком тоже не было.

Ветер раскачивал колокол, тот гудел и бился над головой. Речи его сперва казались невнятными, но постепенно Саймон стал различать их смысл, отметив, что слова звучат как бы сразу на всех известных ему языках. Колокол говорил с ним, шептал на тайятском и арабском, пел на русском и английском, звенел на испанском; а временами Саймону чудилось, что слышит он украинскую речь. Слова были разными, но смысл — единым. “Призван уничтожать, призван защищать!.. — гудел колокол. И снова:

— Призван, призван, призван! Уничтожать и защищать! Уничтожать и защищать!” С каждым ударом это звучало все ясней и ясней, пока Саймон не догадался, что слышит вовсе не голос колокола, а Поучение незримого Наставника.

Быть может, Чочинги? Или того существа, которым стал Чочинга, ушедший в Погребальные Пещеры?

Быть может, подумал он. И решил: пора вернуться.

* * *

Над ним вновь громоздились этажи с хрустальными саркофагами, чудовищный колодец-усыпальница, заполненный неярким зеленоватым светом. Пятьдесят ярусов, сотни тысяч спящих… И еще миллионы — в других городах Сайдары, на всех ее архипелагах, под каждым храмом, под защитой стен и роботов, за электромагнитным барьером, уже не столь неодолимым, как тридцать лет назад…

Пусть спят, решил Саймон. У них своя цель, у него — своя. Он был грешником, они — праведниками; он искал смысл реальной жизни, они верили в иллюзию и дожидались Божьего Суда. Suum cuique, как говорили латиняне, каждому — свое! Саймон не мог ни осудить их, ни спасти, ибо они не нуждались в спасении. Во всяком случае, не из его рук.

Он откинул крышку саркофага и поднялся. Рыжеволосая красавица дремала рядом, ее прекрасное лицо казалось умиротворенным и счастливым — то ли ее обнимал сейчас возлюбленный, то ли сидела она у ног Господних, наигрывая нежные мелодии на арфе. Мгновенное сожаление пронзило Саймона — девушка была так хороша… Чего ей не хватало? Чего не хватало всем прочим апи? Мир их был подобен райским садам, и все же они оставили его… Отчего? Кто им мешал дожидаться явления Господа наяву, а не во сне?

Это было последним вопросом, и Саймон знал, где получить ответ. Он вновь направился к креслу с высокой спинкой, уселся и нахлобучил контактный шлем; панель с клавиатурой тут же возникла перед глазами. Саймон потянулся к клавишам. Их, разумеется, не требовалось нажимать, только коснуться, но ощущение было таким, будто под пальцами теплый и гладкий пластик.

На этот раз Паскаль-Иаков откликнулся без промедления, голосом, а не надписью на экране. Его баритон звучал с легкой обидой.

— Ты уходишь? Ты недоволен своими снами? Жаль… Я так старался…

— Я доволен, — сказал Саймон. — Я очень доволен и хочу поблагодарить тебя.

Ты мне помог, Паскаль.

— Помог? Чем же?

— Не будем это обсуждать. У людей, Паскаль, свои проблемы… у меня и у других… Я думаю, ты понимаешь. Твоим хозяевам тоже что-то мешало?