Тень за правым плечом

Из прежних знакомых, которые могли иметь хоть минимальное влияние на новую власть, ей удалось найти лишь инспектора народных училищ Шамова, который, даром что был мужчина крупный, сам добровольно съежился и самоумалился и даже вошел на скромных правах в свежеорганизован-ный ревсовет народных учителей. Хотя среди происходящих событий о его сравнительно скромном начальствовании вроде покамест позабыли, он понимал, что это дело времени, и стремился сам, пока не поздно, добровольно оставить пост и раствориться в толпе своих бывших подчиненных. Мамариной, которая, отыскав наконец хоть кого-то из прошлой жизни, вцепилась в него как клещ с требованием немедленно идти освобождать Рундальцова, он признался с полувсхлипом, что в новой власти никого не знает, лишний раз напоминать о себе боится и никуда не пойдет. Две полезные вещи удалось у него узнать: что всеми делами заправляет там какой-то Шалва с грузинской фамилией (которую трясущийся от страха Шамов боялся даже выговорить, как еврей не смеет произнести имя Всевышнего) и что в большую силу при нем вошла Быченкова. «Медведица, сущая медведица», — восклицал Шамов, трясясь и даже как-то приседая от почтительности.

Тем временем Шленский, который теоретически представлял собой идеального парламентера для переговоров с большевиками, пропал и несколько дней уже не показывался. Сразу после того, как вывели Рундальцова, пока мы все были заняты бездыханным телом Жанны Робертовны, он незаметно выскользнул в дверь и был таков. Не явился он и на похороны. Мамарина несколько раз посылала к нему Клавдию с запиской, потом ходила к нему сама, но квартира его была заперта, и даже сестра куда-то пропала: дворник с соседнего постоялого двора, по новой моде украшенный красным бантом, заговорщицки сообщал, что товарищ Шленский изволят находиться на кооперации, — эти бесценные сведения вопроса о его судьбе отнюдь не проясняли.

Тюрьма, ненадолго опустошенная восставшими несколько месяцев назад, вновь была заполнена заключенными, но теперь теми, кто не сумел потрафить новой власти: по преимуществу бывшей мелкой жандармской и полицейской сошкой, не угодившей победителям. Кто-нибудь из теперешних властителей вспоминал вдруг о непереносимой обиде, испытанной пять или десять лет назад от полицейского урядника или городового, после чего брал с собой пару подручных и отправлялся этого городового арестовывать — для народного суда подобных обвинений оказывалось более чем достаточно. Гораздо более организованно действовали революционеры рангом повыше: выяснилось, что они еще с незапамятных времен, чуть ли не с прошлой революции, вели особенные списки лиц, относившихся к делу восстания без должного восторга, — и тут опять возникала, как чертик из коробочки, фигура Быченковой. Поговаривали (причем с каким-то пугливым восхищением), что именно она вела и хранила эти самые заветные списки, по собственной воле внося в них и вычеркивая разные имена — при этом урядники с жандармами ее не слишком интересовали, а прежде всего — лица образованных сословий, не сочувствовавшие (или недостаточно истово сочувствовавшие) революционному движению. Так, считалось, что по ее непосредственному приказанию были закрыты местные газеты «Северная заря», «Губернские ведомости» и «Вологодский листок», причем после закрытия последовали и аресты. Вообще, как выяснилось, степень злопамятности русских интеллигентов (среди которых по преимуществу и вербовались революционеры первого призыва) превосходила все возможные ожидания — в вину ставилась не только служба по ведомству Министерства внутренних дел, но и, например, в губернском земстве или государственном контроле: все это ныне именовалось «сотрудничество с царской властью» и подлежало суровому наказанию.

Тюрьму, в которой содержались заключенные, охраняли петроградские матросы. Их отряд еще летом прибыл в сонную недоумевающую Вологду и разместился в Свято-Духовом монастыре, изгнав оттуда его законных обитателей. С местными новыми властями они состояли в каких-то особенных отношениях: формально им, может быть, и подчиняясь, но в действительности вовсе не принимая их во внимание. Когда Мамарина на другой день после ареста Льва Львовича попыталась выяснить, в какой камере он находится и можно ли ему передать носильные вещи и книги, стерегущий главный вход матрос сначала грубо с ней заигрывал, а после вовсе прогнал, замахнувшись штыком.